В такой обстановке никто не справится; это заставило меня отказаться от назначения на Д[альний] В[осток], которое мне предлагали во время ухода Хорвата, ибо я понимал свое бессилие свернуть головы Семенову и Калмыкову, а без этого всякий старший там начальник был пустым нулем. Таким, насколько я теперь вижу, является и мой достопочтенный Сергей Николаевич[1875], пытающийся, по-видимому, дружить с атаманами, но без какой-либо от этого пользы; в особенности это бесцельно в отношении Семенова, который был сугубо оскорбленным назначением Розанова, ибо считал, что это место принадлежало только ему самому.
Помню, что в Омске это настолько чувствовалось, что там даже были предположения, что Семенов просто не пропустит Розанова в Приморье.
Между прочим, Сергей Николаевич очень невысокого мнения о качествах хваленого Дитерихса; он рассказывает, что когда после омского переворота Болдырев[1876] предложил Дитерихсу место военного министра, то тот категорически отказался, а на упрек Болдырева, что в такое исключительное время русскому генералу не пристало отказываться от исполнения своего долга, последовал холодный ответ, что это к нему, Дитерихсу, относиться не может, так как он был прежде русским генералом, а теперь стал чешским.
19 ноября. Розанов очень расстроен; выяснилось, что его любимый и доверенный начальник штаба Сыромятников находился в тайных сношениях с Гайдой, виделся с ним накануне выступления и только ожидал успеха восстания, чтобы перейти на его сторону; командир калмыковского бронепоезда, громивший гайдовский вагон, нашел там на письменном столе подлинный черновик приказа, подписанный Розановым 17 ноября и отдававший все распоряжения по атаке вокзала.
После этого начались дальнейшие разоблачения, причем некоторые гуси, собиравшиеся последовать за Сыромятниковым, немедленно его предали и раскрыли всю его деятельность.
Хорош, однако, розановский разведывательный сверх-талант Крашенинников, не сумевший вовремя все это обнаружить; совершенно невозможно даже предполагать, что он недосмотрел также предумышленно и вел двойную игру, ибо должен был знать наверняка, что в случае успеха гайдовского восстания ему грозила неизбежная петля, или если бы ему удалось спастись у японцев, то дальнейшим исходом было бы тайное бегство за границу и конец его великого визириата.
Гайда передан Чечеку, подписал обязательство в течение трех дней выехать в Шанхай и никогда уже не вмешиваться в дела России; последний абзац для него лично лестен, а для нас прямо-таки позорен.
Познакомились с розановским антуражем – невеселые впечатления; я знал С.Н. как товарища по училищу и академии и всегда думал, что едва ли он мог быть хорошим высоким начальником – слишком он был избалован хорошей личной жизнью и удачными условиями петербургской службы. На войне он вел себя доблестно и честно заслужил своего Георгия, но уже в Красноярске, на должности начальника района, одновременно с решительностью и распорядительностью, проявил несомненные атаманские замашки и не столько лично (для этого он был слишком порядочен), сколько путем излишнего доверия к лицам своего ближайшего окружения. Этим он доставил тогда немало забот адмиралу, и это же вынудило меня протестовать (хотя и не успешно) по поводу его назначения главным начальником Приамурского края