На этом приеме я видел Гитлера, Кальтенбруннера, Канариса. Но особенно зловещими фигурами мне показались Гиммлер и Кальтенбруннер с их холодными и стеклянными глазами. Канарис выглядел добродушным, разговорчивым человеком. Гитлер на приеме говорил о том, что двум великим народам мира нужно жить в дружбе, и этой фразе он придавал особое значение. Затем сказал о развитии экономических и культурных связей. Но самое главное, в речах были здравицы. Если Гитлер закончил свою речь словами: «Я пью этот бокал за народ Советской России и его вождя Иосифа Сталина», то Молотов сказал: «Я пью бокал за немецкий народ и его истинного вождя». Мы боялись, что Молотов затем назовет вождем Гитлера, и реакции последнего. Но этого не произошло. Прием прошел внешне дружественно. Однако, приехав к себе в торгпредство, мы долго обсуждали случившееся и ждали последствий. Я не знал, как шли переговоры, но когда в здании посольства Молотов делал ответный прием перед своим отъездом в Москву, на него из руководителей Германии прибыл лишь один Риббентроп. Речи Молотова и Риббентропа были официальными, а сам прием длился всего лишь 30 минут. В этот вечер англичане как никогда усердно бомбили центр Берлина, в том числе центральную улицу и дворец в Тиргартене, в котором находилась резиденция Молотова.
Период с марта до начала войны был для нас еще тяжелее. Наши взаимоотношения с немецкими фирмами ухудшились, а наблюдение за нами усилилось. В Берлин участились визиты Муссолини, Хорти и других друзей немецкого рейха, в наших квартирах чаще проводились обыски. Нам очень помогало затемнение Берлина. С наступлением сумерек город погружался в темноту, и нам можно было гулять беспрепятственно.
Как мы ни были осведомлены о готовности гитлеровских войск к нападению на нашу Родину, 22 июня застало нас врасплох. Вечером в субботу мы пошли в наш советский клуб, где играли в волейбол, смотрели художественный фильм, а к 24 часам ночи разъехались по своим квартирам. Перед тем как лечь спать, я позвонил в торгпредство. Дежурный комендант сообщил, что все в порядке, только у здания группами собираются немцы. Я велел ему предупредить дежурного шифровального отдела, который находился в торгпредстве в секретном от немцев месте с решетками на окнах, за железными стенами и дверью. Таким образом, хотя все и было приведено в боевую готовность, о войне как-то не думалось.
В 4.15 утра к нам в гостиницу ворвались гестаповцы и стали ломиться в двери номеров с криками «Ауфмахен!» («Открыть дверь»).
Ко мне в номер вошли несколько гестаповцев и приказали: «Одеваться! Взять с собой пару белья, сигареты и питание на два дня, спускаться вниз!» То же самое происходило и в других номерах. Некоторые пытались оказать сопротивление, были изрядно избиты и спускались вниз в синяках и кровоподтеках. Когда я остался в номере только с одним гестаповцем, я спросил его, в чем дело, на что он мне ответил: «Война». Гестаповцы стали совать по карманам ценные вещи, начался грабеж. Прежде чем спуститься вниз, я попросился в туалет. Меня проводили до кабины, в унитаз я выбросил кое-какие записи из блокнота и ключи от сейфа. Внизу меня уже ждали, так как дежурные немцы по гостинице заявили, что ответственным здесь являюсь я. К гостинице гестаповцы прислали автобусы, на которых можно было разместить около двух тысяч человек, по количеству проживающих в гостинице. Когда всех рассадили, то оказалось, что тысячи человек недостает. Произошел следующий диалог: