Истана упала прямо ему в руки. Маар хотел задушить её, чтобы не мучилась, и не мучиться самому. Сделать то, что он хотел сделать изначально – оборвать путы, но вместо этого он понёс девчонку в хижину, где жила старая ведьма Тхара.
Он надеялся и страшился одновременно, что Истана умрёт сама в дороге, но асса́ру осталась жива, плелась за ним из последних сил, стараясь не отставать. Бездушная сука хотела жить, а он рвал себя на части, чтобы не остановиться. Чтобы не дать ей понять, что она может управлять им, чтобы она уяснила себе, что она ему безразлична, что она не имеет для него никакой ценности, чтобы она признала для себя, что он – хозяин, что она его пленница, его рабыня, его трофей, с которым он имеет право сотворить всё, что ему вздумается. Только с каждым ударом сердца Маар понимал, что твердит это самому себе, выжигая клеймом на своей плоти. Если бы она попросила его об отдыхе, он либо дал ей его, либо трахнул, а потом заставил волочиться за собой на ногах, привязав к своему седлу. Гордая, надменная асса́ру держалась до последнего, хоть и была сломлена, ни разу не проронила ни звука.
Маар стиснул хрупкое ослабленное тело Истаны, прижал к груди. Он ненавидел себя в этот миг. Ненавидел за противоречивые желания, что рождались в нём, когда он прикасался к ней. Ненавидел за то, что с ней он становился зверем, хуже зверя, за то, что она пробуждала в нём огненную тьму, готовую испепелить её и себя дотла. Всё это становилось слишком бесконтрольным, слишком неуправляемым, слишком сложным и опасным для него и не только. Голод и желание брали над ним верх. Маар ошибся. После того, как он лишил её девственности, жажда нисколько не умерилась в нём. Стало ещё хуже. Намного хуже. В нём ещё больше разрасталось вожделение, до безрассудства, до помутнения. Он улавливал сладкий, как нектар, запах, источаемый её кожей, лишался разума, хотел её снова, неистово и жадно до искр в глазах и боли в паху. Он жаждал вновь испытать, как растекается сгустком по позвоночнику и бёдрам жар, толкая его с края, жаждал испытать, как заливает голову темнота, как всё его естество мощным прибоем ударяется о скалу, распадаясь на тысячи брызг. Он хотел, чтобы она так же смотрела ему прямо в глаза, а он тонул в их пронзительной стылой синеве, вдалбливался в неё безостановочно и бешено, наблюдая в накатывающем блаженстве, как Истана прикрывает ресницы, выкрикивает его имя и стонет под ним, забившись в экстазе. Но такого никогда не будет. Он взял её грубо, разорвал лепестки нераскрывшегося бутона, не позволив ему расцвести самому. Она и не способна на это. Ему не стоит ждать подобного от бездушной твари, никчёмной шкуры, что он тащит за собой.