К этой уже известной истории Жак добавил несколько подробностей. Так, конвоир обнаружил след от ножа, которым мальчику перерезали горло. В тюрьмах и лагерях тех, кому приходилось есть человечину, называют людоедами. Они не хвастают людоедством, потому что даже в среде уголовников это не одобряется, хотя охотно хвалятся другими кровавыми преступлениями. Вначале будущая жертва в восторге, что на нее пал выбор матерых уголовников. А те цинично велят ему нести соль, чтобы солить предстоящую трапезу. Но если удастся раздобыть пищу, то «корову» могут пощадить. Так случилось с другим заключенным, рассказавшим Жаку свою историю. Впоследствии он опять угодил в лагерь и лишь позже понял, чем рисковал.
Людоедство в преступной среде существовало еще при царизме: отмечалось, что некто В. Васильев, бежав с каторги, питался мясом своего товарища. В советское время подобные явления стали настолько обыденными, что появился соответствующий термин в гулаговском арго. Заметим, что в словарях арго на русском языке, публиковавшихся в XIX и начале ХХ века, такого термина нет, он появляется только в «Справочнике по ГУЛАГу», подготовленном Жаком. Он гордился, что о нем упомянули в ученой статье на русском языке вот в таком контексте: «Словарь Даля дает с десяток синонимов к слову “тюрьма”: острог, темница, арестантская, мешок, блошница, крепость, каземат… Словарь Росси приводит 45 официальных названий тюрьмы (следственный изолятор, спецобъект, стационарная общая тюрьма, особое конструкторское бюро и т. д.) и 41 обозначение на зэковском жаргоне (исправдом, закрытка, больница, внутрянка, дача, дом отдыха, кичман, крытка, пересылка, централ, шарага и т. д.)»[31].
В рассказах Жака в большей степени, чем в «Справочнике», проявляется его двойственное отношение к уголовникам. Конечно, от него не укрылась жестокость этого мира. Но он наблюдал его с любознательностью этнографа. Контакты Жака с серьезным преступным миром так же двойственны. То он смущает уголовников, пересказывая им «Графа Монте-Кристо» и другие истории о сбежавших заключенных, явно предназначенные для того, чтобы им понравиться. То рисует их, а за это пользуется их покровительством, весьма действенным, о котором вспоминает в своих рассказах.
Так, уголовник, которого он называет Гришка-Сифилис, радуется куску мешка из-под цемента, на котором француз нарисовал его карандашный портрет. И свита пахана рассыпается в похвалах этому «шедевру», очень похожему на оригинал. Бандит Иван Вырви глаз даже обращается к этому портрету, словно к оригиналу, – хвалит его красоту и мужественность. Жак явно гордится этим признанием, которое сопровождается семисотграммовой краюхой хлеба и защитой от шпаны, более надежной, чем страхование жизни. Территория уголовника священна, и пока Гришка-Сифилис жив, Жак знает, что бесчинства шпаны ему не страшны. Но у паханов, как правило, жизнь короткая.