Случилось так, что министр высшего образования тоже был коммунистом с довоенных лет. Ему удалось добиться, чтобы в Москве в архивах среди прочих документов отыскали дипломы, которые молодой Жак получал под вымышленными именами, и прислали их ему с указанием имени, которое он носил теперь. «Министр совершенно не был в этом заинтересован лично. Он помог мне просто потому, что я был старым членом польской компартии и он видел во мне жертву сталинизма (я-то так не считал). Вот он и сделал доброе дело – добыл эти дипломы для товарища, который пострадал и теперь не мог найти работу, потому что, состоя на службе партии, получил их в свое время на другое имя. Я замечал, что среди этих людей, которые в молодости были идеалистами, а потом с головы до ног замарали себя малоаппетитными делами, многие радовались случаю сделать доброе дело и проявить каплю гуманности».
Так Жак смог получить работу в Варшавском университете. «Я вел довольно простые занятия по французской цивилизации. Этот курс, рассчитанный на год, должен был привить переводчикам, изучавшим только язык, понятие о французской культуре. Если они переводили текст, в котором фигурировало слово “шаролезская порода”, нужно было, чтобы они понимали, что речь о быках. Переводя выражение “удар Жарнака”, они должны были знать не столько географию, сколько историю – ведь на самом деле это выражение означает вероломный поступок в самом широком смысле. И так далее… По партийной линии я отвечал за немногочисленную партийную организацию школы перевода. Мы занимались только внутришкольными проблемами и ничем больше». Все это время Жак обрастал новыми друзьями. Например, Ульдерико де Сильвестри, молодой студент из Колумбии, тогда он учился в Варшавском университете и был женат на польке, а позже тоже переехал в Париж и остался одним из ближайших друзей Жака.
В 1964 году Жак делает первый шаг к осуществлению мечты, которую вынашивал больше двадцати лет, – вернуться во Францию. «Сперва я помалкивал о том, что хочу уехать из Польши. Это желание поддерживало во мне волю к жизни, но я его скрывал. Как всегда, мой расчет был на терпение. Во всяком случае, так у меня бывало с большими замыслами, потому что в повседневной жизни я легко раздражался. Когда меня взяли на работу в университет, мне дали стажировку на пятнадцать дней в Гренобле и визу на тридцать дней. Поэтому я смог половину времени провести в Париже; я остановился у друзей моих польских друзей и занялся поисками родных. Почему я не попытался попросить во Франции политического убежища? По той же причине, по какой несколькими годами раньше не стал об этом просить в московском посольстве. Я не хотел выглядеть как человек, который сам себе вырыл яму. Пока у меня все было хорошо, я чувствовал себя героем, борющимся с капитализмом. И теперь, когда я влип, мне неловко было просить помощи у этого самого капитализма; ведь взгляды мои изменились! Я наконец понял, что капитализм, по-прежнему, на мой нынешний взгляд, далекий от совершенства, всё же бесконечно гуманнее, чем наш прекрасный и возвышенный замысел, логически приводящий к той системе, которую на своей шкуре в течение многих лет изучали я и тысячи моих товарищей. Я надеялся, что найду родню во Франции и вновь стану французским гражданином: в этом случае я не окажусь ярмом на шее у этого самого капитализма, который так стремился разрушить!»