Проходя через контроль, я имел дело с двумя полицейскими, один из них был белый, другой чернокожий, они болтали между собой и не обратили на меня никакого внимания, чему я был рад, тем более что их дружелюбная болтовня соответствовала моим убеждениям о равенстве рас. Один из них привычным жестом взял мой паспорт, скользнул по нему взглядом и проштамповал без малейших колебаний. Я в себя не мог прийти от изумления. Когда я в последний раз пересекал границу, советские таможенники живого места на мне не оставили. А здесь они совершенно не заинтересовались выходцем из ГУЛАГа, из коммунистического мира. Нисколько не заинтересовались!»
Жак не помнил, как прошел таможню. Очутившись в столице, он легко нашел метро. Он поехал прямо по адресу, который ему дали в Варшаве, – там, у моста Альма, жил один поляк, перебравшийся во Францию после Второй мировой войны; Жака встретили без восторга, но всё же налили ему чаю. Дом из тесаного камня выглядит шикарно, лифт фирмы Ру-Комбалюзье напомнил ему времена его молодости. Жак восхитился парадной, которую консьержка вычистила до блеска, мраморной лестницей, красным ковром. А потом отправился осваивать город своего детства: «Я шагал по улицам как сумасшедший. Я потерял голову. Я никогда не был пьян, но думаю, что мое состояние в первые часы во Франции иначе как опьянением не назовешь. Я ходил и ходил без конца, ведь город можно освоить, только меряя его ногами. В какой-то момент я поравнялся с Лионским вокзалом. Пошел дальше – и увидел фасад, которого не узнал. Это была ратуша, но, отчищенная от грязи и копоти, она была неузнаваема.
На улице позади ратуши я спросил у коммерсанта, стоявшего на пороге своего магазинчика, как пройти на улицу Риволи, которую не мог отыскать. Он очень вежливо ответил:
– Конечно, если живешь в провинции, все эти подробности забываются…
И я понял, что он принял меня за немолодого провинциала, приехавшего в город из родного угла впервые за долгое время. И меня бесконечно тронуло, что он составил себе обо мне такое представление. Он словно протянул мне руку и помог сделать шаг, который нас еще разделял. Словно помог мне освоиться на родине!»
Итак, перед Жаком и вокруг него лежала легендарная страна, ради которой он выживал в концлагере на Крайнем Севере; в этой стране люди спешили по своим делам, прогуливались, словно так и надо. «И в самом деле, так и надо! Всем этим людям наплевать на то, что со мной случилось, что случилось с миллионами других. Позже я убедился, что страдания этих миллионов и впрямь не имели для здешних людей никакого значения. Это было почти утешительно. Ведь иногда так погружаешься в какое-нибудь горе, что сам себе в этом океане отчаяния представляешься ничтожной песчинкой и думаешь – на твои плечи легло все страдание в мире. Но в ГУЛАГе были люди, которым пришлось тяжелее, чем мне, а во Франции я обнаружил, что в мире немало людей счастливых, даже не догадывающихся о том, что такое горе».