– Стой! -.
Мне в руки сунули лопату, и боец, который был постарше, потупив глаза проговорил,
– Копай, сынок, могилку. Хоть похороним тебя по христиански, а не как бешеную собаку под забором – .
И я начал копать. Я копал и понимал, что происходит, что то сюрреалистическое, не реальное. Почему я здесь, а не с любимой женщиной, металась в моей воспаленной голове, как птица в клетке, эта мысль. Это не справедливо! Я искупил свою вину перед Родиной кровью, в бою! За что меня расстреливать? Я молод! Я хочу жить!
Мои мысли прервал все тот же голос,
– Хватит. Вылезай. –
Я выбрался из ямы. Бойцы смотрели на меня с полным безразличием, видимо им не первый раз приходилось приводить приговор в исполнение.
– Дайте закурить, напоследок, – еле выговорил я.
– Отчего же не исполнить последнее желание, – философски заметил все тот же боец. Он ловко закрутил самокрутку и дал мне. Я прикурил ее, повернулся к ним спиной и сел, свесив ноги в выкопанную яму. Ноги меня уже не держали.
– У меня жена осталась в Ленинграде, сообщите ей, если христиане, где меня закопали, – проговорил я и назвал адрес Агаты и тетки Елизаветы.
Цигарки оставалось на две затяжки. В голове была пустота. Я просто сидел, и ждал выстрела в спину.
Вдруг мой слух уловил топот, чьих то ног, затем послышался крик,
– Отставить!-.
Я сидел и не понимал, что происходит. Оказалось, прибежал посыльный из комендатуры.
– Отставить. Комендант приказал вернуть его в комендатуру. Сформировали целый эшелон таких же нарушителей, как этот. Их погонят под Ржев, – выкрикнул посыльный.
На ватных ногах я дошел до комендатуры, там меня передали сотрудникам НКВД, сопровождающих эшелон, и меня запихнули в один из вагонов. Через час с Финляндского вокзала эшелон тронулся на Ржев.
А в это время в храме Владимирской иконы Божьей матери, на коленях, перед иконой Богородицы, стояли две женщины и молили ее о том, чтобы она заступилась и сберегла раба Божьего Владимира.
Все восемьсот семьдесят два дня блокады, в Ленинграде круглосуточно были открыты все действующие храмы.
В вагоне тускло горел керосиновый фонарь. Было душно и накурено. Пахло портянками и кислой едой. На нарах расположилось человек сто.
Ближе к входу, сидела компания молодых красноармейцев. У одного из них была гитара, он перебирал струны и печально напевал:
"…По пыльной дороге устало
рота штрафная идёт…
Лица нахмурены, брови суровые,
только вперёд и вперёд,
искупленье нас ждёт…
Кто там, кто там захныкал,
вспомнил жену или мать —
ты не один, а нас целая рота,
и каждый готов умирать…»
– Падай к нам, пехота, – проговорил парнишка, который играл на гитаре, – Меня зовут Виталик Васин, я из Новороссийска, это Боря Гачияев из Карачаево-Черкессии, это Толик Пикуль из Запорожья, это Володя Питривский из Омска, а это Игореха Зингер из Перми, – представил он бойцов, сидящих на нарах.