– А когда голод и жажда мучат постоянно… – сказал Агриппа.
– То все и глотаешь, – подхватил Коклико, опуская кошелек к себе в карман.
– Разве и ты тоже едешь? – спросил Гуго, притворяясь удивленным.
– Граф, я такой болван, что если б вы бросили меня здесь, то я совсем бы пропал; ну, а в Париже, хоть я его вовсе и не знаю, я ни за что не пропаду.
И, дернув его за рукав, он указал на Кадура, который выводил из конюшни пару оседланных лошадей.
– И он тоже едет с нами, – прибавил он; – значит, нас будет трое рыскать по свету.
– Numero Deus impare gaudet (Бог любит нечет), – проворчал Агриппа, немного знакомый, как мы уж видели, с латынью.
Через четверть часа, трое всадников потеряли из виду башню Тестеры.
– В галоп! – крикнул Гуго, чувствуя тяжесть на сердце и не желая поддаться грустным чувствам.
Все трое, Гуго де-Монтестрюк, Коклико и Кадур были в таких летах, что грусть у них долго не могла длиться. Перед ними было пространство, их одушевляла широкая свобода – принадлежность всякого путешествия, в карманах у них звенело серебро и золото, добрые лошади выступали под ними, грызя удила, над головой сияло светлое небо, а под рукой были шпаги и пистолеты, с которыми легко одолеть всякие преграды. Они ехали, казалось, завоевывать мир.
Гуго особенно лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамиани и заткнутое в шляпу, представилось ему теперь каким-то неодолимым талисманом.
Скоро виды изменились и трое верховых очутились в таких местах, где прежде никогда не бывали.
Коклико не помнил себя от радости и прыгал на седле, как птичка на ветке. В этой тройке он изображал собой слово, а араб – молчание. Каждый новый предмет – деревня, развалина, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах или носилках – все вызывало у Коклико крики удивления, тогда как Кадур смотрел на все молча, не двигая ни одним мускулом на лице.
– Вот болтун-то! – вскричал весело Гуго, забавляясь рассказами Коклико.
– Граф, – сказал Коклико, – это свыше моих сил: я не могу молчать. Примером впрочем нам могут служить птицы: они всегда поют; от чегоже и нам не говорить? притом же я заметил, так уж я болван, что молчанье ведет к печали, а печаль – к потере аппетита.
– Ну, так будем же говорить, – отвечал Гуго, бывший в хорошем расположении духа и видевший все в радужном свете; – и если мы плохо станем расправляться с ужином, ожидающим нас на ночлеге, тогда что подумают в этой стороне о гасконских желудках?