— А большой Захар? Покрутился, наобещал златые горы… Особенно в порту… работягам… И с концами?
— А у него там в канцеляриях такой футбол отработан — никакого чемпионата мира не надо. Никто ни в чем не отказывает. Никто! Но: «Вы же понимаете наши трудности? Потерпите до конца квартала… Только в конце года…» Господи, и Беллку подставила. Никогда мне не было так стыдно, Степан Иванович. Безвыходно, блин…
— Я думаю, и не такое бывало… А?
— Такое — не такое… Я всегда одно знала — я одна! Выживу — сама! Сдохну — сама! А тут… Я как бутерброд: сверху дерьмом намазано, снизу — тем же самым, а посередине — я! Ну хоть стреляйся.
— У тебя пистолет есть?
— Лыков даст. Ну ладно. Ты мне скажи — деньги в городе есть? Хорошие деньги? Большие?
— Есть.
— Вот и я… Носом чую… Есть! Потому как чем больше наши славные граждане вопят о невыносимой тяжести бытия — тем больше у них в чулках…
Я чуть не вою от безысходности, но тут меня осеняет. Вспоминаю я кое-что. Хотя, может быть, это все бред сивой кобылы?
У меня всегда так: поставят к расстрельной стенке — что-нибудь да находится.
Я долго разглядываю унылого Степана Иваныча. Сучка у него жена все-таки. Ну хотя бы очки ему подобрала с приличной оправой. Торчат на подпухшем, как разварная картошина, шнобеле кругляшки в белой пластмассе, как для слабовидящих детей.
— Зюнька… Конечно… Он самый… — наконец говорю я.
— Что — Зюнька? — не понимает он. — Его же и след простыл. Не пишет, не звонит даже…
— Боится небось. Не знает, что деда в городе нету. Ты давно у него на хате был?
— На которой?
— На судейской.
— Да там же не живет никто. Кыська только заходит прибраться.
— Вот и хорошо, что не живет: никто не помешает. У тебя ключи есть?
— Были где-то… — роется он в задрипанном портфельчике.
…Квартира уже подзапущена, с окон сняты шторы, люстра обернута пленкой. Я роюсь в полупустых ящиках комода, выдвинув их и составив посередине комнаты. Став на колени и зажигая спички, засматриваю в пустоты от вынутых ящиков. Выкидываю розовые колготы в дырьях. Степан Иваныч курит, присев на краешек кресла и озираясь.
Я тоже закуриваю, передыхая.
— Чудно… В этой комнате когда-то Ирка Горохова меня и отклофелинила… Когда я щеколдинские побрякушки как макака вот перед этим зеркалом мерила. Цена им была три копейки, а обошлись они мне в три годика.
— А что ты все-таки ищешь?
— Понимаешь, Зиновий как-то нахрюкался почти до отключки и начал хвастаться, что главная заначка, которую ему «мутер» оставила, где-то тут припрятана. И что, если бы не Максимыч, он бы весь город ободрал… И все бы ему кланялись.