— Каким макаром?
— Не знаю. Он что-то про паркет молол, кажется. Подожди, вот этот комод где раньше стоял?
— А в том углу. Это его Ираидка передвинула, чтобы там зеркало новое повесить.
Зеркало действительно новое. Но дешевка ширпотребовская. Рама под бронзу, с амурчиками и букетиками.
Я становлюсь на колени и рассматриваю паркетины. Почти под плинтусом видны царапинки на лаке. Как будто деревяшки вынимаются.
— У тебя карманный нож есть? Дай-ка…
Степан приседает на корточки рядом, а я поддеваю его ножом пластины букового паркета. Вытаскиваю большой и тяжелый пакет с бумагами, обернутый в пыльную пленку. Вспарываю ее ножом, и на пол сыплются какие-то скоросшиватели, акты с печатями, расписки. Старые фотографии.
Я рассматриваю одну из них, на ней еще живой и молодой прокурор Нефедов, в семейных трусах, стоит в воде и держит на руках хохочущую Маргариту Федоровну Щеколдину, между прочим топлесс, то есть без верха. Грудь у нее — будь здоров, никогда не скажешь, что Зюньку рожала. И трусики на ней смешные, из ивановского ситчика, в крупных лилиях.
— Ну, на деньги это вовсе не похоже, Лиза.
— Слушай, сними с люстры эту гадость. Не видно же ни фига.
Он сдергивает с рожков пленку, что-то поворачивает снизу люстры, и, щелкнув, разом вспыхивают все шесть рожков. Комнату заливает ослепительно белый свет.
— А тут чего-то не по-русски… — рассматривает какой-то гербовый бланк Иваныч. — Кажется, по-литовски. Карловну бы сюда, чтобы перевела…
— Да не трогай ты их. Им не до нас.
— Кому? — не понимает он.
…В разобранной постели отдыхает Чичерюкин, полуголая Карловна стоит у окна в наброшенном на плечи одеяле.
— Самое удивительное, что я не имею никакого стыда, Михайлович.
— А чего тебе стыдиться?
— Ну… Меня впервые принимает мужчина… в гостиничном номере. Я подозреваю, что имею сходство с дешевой проституткой.
— Ну почему же с дешевой?
— Не смей смеяться!
Она переходит к нему, присаживается на кровать.
— Боже! Как же я истосковалась.
— И поэтому сама с ходу накрыла меня здесь?
— Но должно же быть хотя бы что-то неподконтрольное Лиз! В конце концов я имею право на мужчину!
— Любимого.
— Конечно, конечно. Только моего. Единственного и любимого.
— Ты от нее устала?
— Я ее боюсь, — серьезно признается она.
— Боишься?
— Она стала… какая-то… каменная, несокрушимая и абсолютно уверенная в том, что все, что она делает, — это истина в конечной инстанции. И потом, что-то с нами произошло, Кузьма. Она меня ни разу не отпустила в Москву. Как будто боится, что я увижу тебя… И она меня потеряет.
— Правильно боится.
— Ты приехал за деньгами?