— А там куда лезут? В кусты?
— По себе судишь, что ли? Это тебя сестричка Ритка из-под каждого куста за ноги тащила…
— Не хами, Степа. Обижусь.
— Да пусть потанцует. Куда она денется?
А Кристина и не думает танцевать. На своем скутере она по-ковбойски выносится на площадь перед мэрией.
За ее спиной сидит ее ровесница, Люська-Рыжая, держа на отлете толстую сумку. Кыся, озираясь, делает круг по безлюдной площади вокруг центральной афишной тумбы, заклеенной предвыборными плакатами Зиновия.
Мигает беззвучно желтым светофор, ни для кого. Высится в ночи в стороне над Волгой здоровенный памятник Ленину.
За памятником в темноте укрылся милицейский «жигуль» с погашенными фарами. Возле него стоит, покуривая, сам майор Лыков. За баранкой — Ленчик.
— Во! И эти не спят, — удивляется Ленчик. — И с чего это наши пацанки с вечера бегают, носятся? Как взбесились.
— Не шалят? — лениво осведомляется Серега.
— Нет.
— Значит, не наше дело.
Но все-таки посматривает на моторизованных писюшек не без любопытства.
Кыся тормозит у центральной тумбы, они разом спрыгивают с Рыжей, раскрывают сумку, уже отработанно Кыся выдергивает баллончик с клеем и обильно заливает им прежние плакаты. Люська выдергивает из сумки пачку свежеотпечатанных черно-белых листовок, и они, торопливо, нервно хихикая, начинают обклеивать ими тумбу.
— Что они там лепят, Петрович? — тревожится Ленчик. — Может, хулиганство какое? С наших станется…
— Не преувеличивай, Леня. Это просто листовочки. Вот такие…
Лыков вынимает из кармана свежую листовку и протягивает патрульному. Тот включает фонарик и освещает плохо пропечатанную листовку с моим портретом и слоганом: «Привет всем! Это я!»
— Отпечатано сегодня триста штук в нашей городской типографии. На этом барахле, которое давно пора выкинуть. Райкой Кукушкиной, наборщицей. По срочной просьбе Нины Васильевны Смирновой…
— Директрисы? Я же у нее учился…
— И я учился, и Райка-наборщица тоже. И, между прочим, все оплачено. Баба Гаша утром в скупку Лизкину золотую цепочку сдала… на которой крестик носят. И на шнурочек его нацепила…
— Слушай, Петрович, они же всего Зиновия залепят! Может, шугануть?
Лыков думает очень долго.
Ворочает своими тяжелыми шариками.
Потом вздыхает:
— Не положено…
— Почему?
— Демократия, Леня. Ну ее в жопу. Демократия…
Добром эта дурацкая история с самодеятельными листовками, как и предвидела Нина Васильевна, не кончается.
Утром я обнаруживаю под воротами заплаканную рыжуху Люську, которая мне сообщает, что вернулись они в Кыськину квартиру чайку попить уже под утро. Сидели в кухне, когда к ним ворвалась распатланная, осатаневшая от ярости Серафима и, вопя, начала избивать Кыську.