Я не знаю точно, как это было.
И где Люду застрелили. Под ухо, прямо за баранкой.
На переезде тормознули?
Или позже?
Уже над Волгой, на том обрыве?
Потом сынок в своих показаниях сказал, что предлагал папаше:
— Пап, может, хоть приемник выдернем?
— Я тебе выдерну!
— Слушай, там же пацанка. По-моему, еще живая.
— Заткнись! Покатили.
«Фиат» медленно прополз к обрыву, пофыркивая мотором. Они помогали ему, толкая сзади.
Он рухнул с высоты в черную ночную воду. Тут была мощная карьерная ямина-промоина, из которой когда-то лет десять сосали строительный песок.
Потом они закуривают.
А мы с Ташей и не знаем ничего.
И еще очень долго не узнаем.
Долго.
Очень.
Пуля-то назначалась мне…
Моя она была.
Та пулька…
Глава десятая
«ВСЮДУ ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ…»
Я всегда пыталась понять, как ведет себя и что чувствует человек, который убил. Или приказал убить. Что, в общем, почти одно и то же.
Это у меня началось еще с первых покушений на Туманского.
Про старца я точно знаю, что наутро он отправился в храм.
Я пару раз наблюдала, как он ходит в нашу церковь.
Отстояв службу, хромает со своей клюкой на выход, не замечая прочих низменных молящихся, возле служки со свечами, иконками и прочим неизменно останавливается, бросает на поднос деньги, вынимая из затертого, как лапоть, бумажника…
Ну и как на этот раз было?
Тоже отслюнил?
Конечно!
— На подаяния скорбным. Убогим тож. Отцу Паисию передай, чтоб зашел ко мне… Насчет колоколов.
— Спаси вас Господь, Фрол Максимыч.
— Сам себя не спасешь — Господь не озаботится. Запиши там… Во здравие… Мое… Всех моих, ныне при мне пребывающих. Симки, Серафимы то есть. Кыськи — Кристины, Зиновия, отпрыска Григория… Гришки… Все своя кровь. Остальных… Ты же знаешь. По тому же списку.
— За упокой будем?
— А как же. Родителей Максима да Пелагею, супругу мою Розу, Маргариту, дочечку нашу незабвенную. Ну, по старому прейскуранту. Добавь только новопреставленную… Лизавету.
— Это которую Лизавету?
— Там разберутся, которую…
Ткнув в небеса перстом, он крестится на иконы и, как и положено, пятясь задом, покидает церковь.
Там я его и вижу.
Как он выходит на паперть, надевает беретик, берет свой неизменный потертый чемоданчик, палку, вскидывает голову и… столбенеет.
Я-то к нему не приглядываюсь поначалу, у меня свои разговор с молодым священником.
А вот он первым и видит, что со стариком Щеколдиным что-то не так.
Тот бочком-бочком, как-то косо, как краб, сходит со ступенек, ловя воздух широко раскрытым ртом, и падает вверх лицом, взирая на небо мутнеющими глазами.
Мы со священником бежим к нему, приседаем.