Она у нас действительно красуля, темно-рыжей, почти красной масти, лоснящаяся здоровой шерсткой, с двумя белыми отметинами над бровями на морде, рожищами в метр, с чистым розовым выменем литров на шестнадцать.
Мы, уже осипшие от базара и ругани в слободе, наревевшиеся, сидим на веранде и смотрим, как тускнеющее солнце растекается в малиновом закате над Волгой.
— Я, Лизавета, у нее даже прощения испросила, — вздыхает Гаша. — Гоню ее хворостиной… плачу… а сама ее утешаю… Мол, может, ей еще и памятник поставят, что в Сомове очередного блядства не допустила. Как Минину и Пожарскому. За заслуги! Ну и что мы тут с нею теперь делать будем, Лиз?
— Доить.
— Она тыщами не доится. Что дальше-то? К кому ткнуться-то? Сидим, как полные дуры, без копья. Ни программу твою по почтовым ящикам растыкать. Ни приличных плакатов в красках. Позорище, да и только! Ты хоть этому своему красавцу с вертолетом звонила?
— Они в Шанхае… Они в Гонконге… Они черт знает где! Господи, да и на кой я ему? И вообще, знаешь что, Агриппина Ивановна? А не послать бы нам всю эту фигню к чертовой матери?..
Гашка задумывается, уставившись в небеса.
— Тебе последние ночи ничего особенного не снилось, Лиз?
— Гришка. Он мне все время снится.
— Я не про то. А вот мне давеча приснилось…
— Что?
— Не что, а кто! Человек такой. Лица не видать, как бы в белом тумане… А голос такой мягкий. И говорит он: «Все будет хорошо…»
— Так это у тебя будет. Тебе же снился, не мне…
— Ну, постыдилась бы. Как это мне может быть хорошо, если тебе будет нехорошо? Я думаю, это он имел в виду наши обои кандидатуры. Нет, неспроста сон… неспроста. Это все мухомор твой. Видать, мается без тебя. Болит у него… болит… Забыть небось тебя не может.
— Что-то я тебя не узнаю, Агриппина Ивановна.
— А чего тут узнавать? Небось в койке ему такие кренделя отчубучивала! И что ж, он… про все это подло позабыл? Должна ж у него оставаться как бы память о прошлых ваших радостных днях… И ночах тоже… Бывало же, а?
— Стоп, Гаша! Дальше не надо!
— Может, оно и так. А может, и нет. Слишком уж ты решительная. Раз — и все отрезано! А другие женщины — они как? Понимают — зачем же своего пусть даже бывшего мужа сразу же беспощадно огорчать? Это она знает, что он ей уже до лампочки. А ему зачем знать? Поумней бы…
— Как это?
— Так, знаешь, глаз с печальной поволокой оставить, загадочный намек. Мол, не все потеряно, я вас, возможно, еще и прощу… Вот бы он и доился потихонечку… козел этот! А то сразу! Посуду бить, суд, развод…
— Да я лучше голодной смертью помру. Сдохну! А из его рук куска хлеба не приму!