Далее Фуко приходит к выводам, временами обычным для него, но иногда неожиданным. Интересно, что наказание является элементом генеалогии человеческой души. Так что именно картезианское ego отправляется на дыбу: смотрящий субъект существует как наблюдатель этой боли. Неожиданно звучит также вывод о том, что современная душа – это продукт если не тюремной системы, то по крайней мере юридической идеи субъекта как комплекса прав, предусмотренных законом.
Более предсказуемым выглядит заключение о том, что уголовное правосудие работает как «производство истины». Оно является одной из тех систем «знания», которые существуют, согласно Фуко, потому, что служат выражению и легитимации власти. Неудивительно и то, что, по мнению автора, правосудие, как и медицина, претерпевает переход от системы символизма наказания к системе надзора. Во впечатляющем описании бентамовского «паноптикона» (machine à corriger, в которой всех заключенных можно наблюдать с одного поста) Фуко связывает тюремную дисциплину с новой властью невидимого над видимым. И она, если я правильно его понимаю, выражается в законе. Последний является невидимым обладателем «нормализующего взгляда», который одновременно исключает преступника как ненормального типа и лишает его прав до тех пор, пока тот снова не сможет взвалить на себя бремя нормальности.
Вслед за этим возникает одно из тех вымученных, вдохновленных марксизмом объяснений, которые портят прекрасный стиль Фуко, столь далекий от скучных, прозаичных текстов. Нам говорят, что в тюремной дисциплине проявляются «тактики власти», подразумевающие три основные цели: отправлять власть максимально дешевым способом, распространять власть как можно дальше и глубже и, наконец, увязать «экономический» рост власти «с производительностью аппаратов (образовательных, военных, промышленных, медицинских), внутри которых она отправляется» [Foucault, 1977, p. 218; Фуко, 1999, c. 320]. Все это должно намекать на наличие связи между тюрьмой и «экономическим взлетом Запада», начавшегося «с техник, которые сделали возможным накопление капитала» [Ibid., p. 220; Там же, c. 323].
Столь поспешные выводы обусловлены не результатами научных исследований или эмпирическими наблюдениями, а ассоциациями идей. При этом основная из них – историческая морфология общества, содержащаяся в «Манифесте Коммунистической партии». И если мы спросим, почему эта дискредитированная морфология по-прежнему принимается столь искушенным современным мыслителем, то ответ следует искать в том, что она обеспечивает предварительные зарисовки к портрету врага. Она вдохновляет автора на пассажи вроде следующего: