— Хоть бы один поступок за всю эту никчемную жизнь, хоть бы один паршивенький поступок, о котором можно было бы потом вспоминать с гордостью! Молокососом был — никогда на одном месте больше трех-четырех месяцев не мог удержаться. Вечером начнут меня гонять, а утром уже я свою кобылу погоняю. Хорошо еще, на ранчо у моего старика успел стоящему делу научиться, пока скитаться не начал. Как-то естественно все получилось, и стал я рудокопом. Быстро поднатаскался, хоть и урывками вкалывал. Было бы у меня образование — работал бы сейчас инженером на шахте… Нет, привык с места на место кочевать — с одной работы попрут, на другую устроюсь. С души воротит от всего этого. Последние нервы себе извел…
Джо уронил голову на руки и зарыдал.
Повод для самых исступленных терзаний иных страдальцев со стороны выглядит невинной безделицей, а между тем из всех призраков, тревожащих человечество, демон угрызений, вызываемый собственным малодушием, едва ли не самый мерзкий. Из этой юдоли слез и бессилия Джо Донори выкарабкался с непреклонным решением, воссиявшим в его проспиртованном мозгу. Он достиг состояния, при котором даже невинные беспокойства становятся очерчены жуткими контурами и исполнены зловещих знамений. А ведь несчастья Джо были далеко не невинными…
— Чем еще столько лет трястись, лучше разом сдохнуть! — пробормотал он, и в его кротких, раскрасневшихся глазах полыхнуло пламя, которое так и тянет назвать погребальным. — Была б надежда, что жизнь повернется к лучшему… Но я уже двадцать пять лет жду, а она становится только хуже… Завтра у меня не хватит духу — надо решаться прямо сейчас. И я решился. Через минуту пущу пулю в свой поганый лоб!
Произнеся это, он огляделся по сторонам с выражением мрачного величия, как человек, напророчивший миру нечто трагическое и в высшей степени безотрадное.
— Пущу себе пулю в лоб! — повторил он. — Вот тогда они задумаются.
Внезапно Джо проникся судьбоносной значимостью момента. С видом распорядителя похоронных торжеств — которого, впрочем, выдала бы слегка заплетающаяся поступь — он прошествовал в другой конец комнаты и, помедлив, выдвинул ящик комода. Бледно-голубая сталь оскалилась на него ледяным блеском. Джо Донори почувствовал, что душа уходят в пятки, закрыл лицо руками и отпрянул. Из глаз его брызнули слезы: столь велико было пережитое унижение и осознание собственного бессилия.
— Боже всемогущий, — прохрипел он, — неужто ты лишил меня смелости вышибить эти дрянные мозги!
Он задрал голову, не чая услышать ответа.
За окном жутко подвывал ночной ветер; он принес отдаленный гул граммофона.