– Ты думала о том, что я тебе говорил?
– Ты последнее время много, о чем говоришь, – отозвалась Ника, обуваясь рядом с ним.
– Разве? – осведомился он. – Ну это ты должна помнить. Я предлагал тебе стать моей женой.
– У нас запрещено иметь двух мужей одновременно, – застегивая пальто, сообщила она.
– Нашла, кому объяснять. Вижу два варианта развития событий. Либо ты передумала разводиться. Либо мы дожидаемся развода, расписываемся и спокойно рожаем.
Вероника, не мигая, молча, долго смотрела на Закревского.
– Ты считаешь, я могу передумать? – наконец, спросила она.
– Именно потому, что не считаю, спрашиваю, что ты решила, – нависнув над ней, ответил он. – Я прекрасно помню все твои установки. Ты меня с ними еще в первую встречу ознакомила. И я не хочу на тебя давить, но я имею право хотя бы знать, что ты об этом думаешь. Могу повторить: я не буду надоедать тебе своей любовью.
В ботинках, свитере и пальто Веронике стало жарко. Во всяком случае, она была уверена, что ей жарко именно потому, что она стоит одетой в коридоре квартиры, где еще не отключили паровое отопление. Она отвернулась и выдохнула:
– Да ты и не надоедаешь. Просто ходишь ко мне, как на работу, и таришь мой холодильник, будто у тебя своего нет.
– Я, мать твою, пытаюсь быть с тобой! Извини, как умею!
– Не утруждайся! – зашипела в ответ Вероника. – Я вся такая нерешительная, ребенок, не факт, что вообще родится. Только зря время потратишь! Не умею я: на свидания ходить, ужинать в ресторанах, – кричала она все громче. – Что ты там еще хотел? Совместное проживание? Одно у меня уже было – Каргин до сих пор в восторге. Даже разводиться не желает.
В его ушах раздавался свист. Настойчивый, противный. До одурения. Хотелось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть. А вместо этого навис еще ниже над ней и прошептал в самое лицо, почти в губы:
– Не факт, что родится? Так не хрен было чиститься. Может, полегче бы сейчас проходило. Или ребенок был не Каргинский?
Вероника сглотнула, сняла пальто, ботинки и вернулась в комнату. Знала, что переступила черту, за которую нельзя было заходить. За которой все становилось гнилым и разрушенным. Ей не привыкать, но Славе она не хотела такой жизни. Несмотря ни на что – на свои сомнения, на воспоминания о трех днях, проведенных в кафе в ожидании, на слова, которые порой вырывались у него, – она не желала ему своей жизни.
Он показался на пороге и глухо, севшим голосом, в котором не было ни единого чувства, будто бы он самого себя погасил, сказал:
– Прости.
– Да ладно, – Каргина криво усмехнулась. – Все так и есть. Чего извиняться?