Я испуганно схватила себя за левую грудь и вскрикнула. Отдёрнула ошпаренную холодом руку.
Нету!
Ни значка. Ни груди.
То есть, грудь была. Жёсткая, поросшая волосом.
Мужская.
Потому что я уже была… Я был.
Тополёк. Папа называл меня Топольком, и бабушка гладила меня жёсткой ладонью по голове – зло, грубо, будто дёргала заевший на морозе затвор трёхлинейки. А босой офицерик в исподнем стоял у промороженной стенки и презрительно кривился:
– Что же вы, барышня? Даже перезарядить не можете. Дрожат ручонки-то?
Я посмотрел на свои руки. Они и вправду дрожали. Гранит набережной был нестерпимо холодным, изморозь рисовала на нём узоры, несмотря на теплынь августовского полдня.
Посреди Невы неторопливо, солидно, презрительно не замечая встречного течения, плыл белый теплоход. Там смеялись, хищно обнажив безупречные зубы, женщины в немыслимых декольте; бриллиантовые серьги сияющими струями падали на обнажённые плечи, бесценное шампанское пузырилось в бокалах музейного итальянского стекла.
Смутно знакомый брюнет сидел за столиком напротив бледного, бесцветного человека. И думал обо мне.
– А почему вас интересует Анатолий Горский? – спросил брюнет. – Странная история.
Памир, лето 1940
Странная история, – хмыкнул Илья Горский. – Признайтесь, что сами её сочинили. Откуда в памирской легенде ветхозаветный ангел с германским именем Конрад? Да и вообще, ангел – это христианский персонаж.
– Пусть не «ангел», а высшее существо. Имя я и вправду изменил, адаптировал для европейского уха, – согласился Аждахов, – в первоисточнике ангела звали иначе. Но замена имеет смысл, поверьте.
– А, неважно, – махнул рукой Илья. – Банальная сказка про изначальную греховность человека. Мрачноватая только, сынишке своему, Толику, я бы такую не стал рассказывать.
Рамиль, кажется, обиделся.
И молчал до самого лагеря геологов.
* * *
Выстрелы хлестнули, высекая из камней гулкое эхо.
Жеребец Рамиля всхрапнул. Присел, прижимая уши.
– Это у геологов. За мной, быстро! – крикнул Аждахов и дал шенкеля. Жеребец прыгнул с места, и сразу набрав ход, исчез за поворотом.
Горский тоже пришпорил. Мысли сталкивались в голове со звоном, вторящим грохоту перестрелки: чёрт, вдруг это по нам? Но откуда и зачем? Наган в кобуре, кобура в сидоре, сволочь. Не помню, заряжен или нет.
Последние сотни метров отмахали сумасшедшим галопом, рискуя свернуть шею на тропе, пуляющей камнями из-под копыт. Вот выгоревшие палатки, вот грязно-белый язык ледника.
Рамиль вылетел из седла уже с карабином в руке, исчез за валуном.
Растерянный Горский крутился на месте, не в силах успокоить ошалевшего от скачки мерина.