. После прекращения огня он сделал такую запись:
«Наверное, я должен ликовать, раз война закончилась. Но я не ликую. Не могу отделаться от мысли, что это не мир, а лишь перемирие. Все это притворство, что полное искоренение “агрессоров” в этой войне сделает мир безопаснее, буквально вопиет и на самом деле сулит ужасное будущее, ведь последующие войны начинать будут именно они»[231].
Как предположил Рэй Монк, одной из причин такого уничижительного отношения к наступившему миру и к союзникам могли быть сообщения в прессе о проблемах с продовольствием в Германии и Австрии[232]. Однако очевидно, что по сравнению с тем, что творили армии держав Оси на оккупированных территориях, союзники вели себя несравненно гуманнее, по крайней мере западные. Никакого ужасного будущего у Западной Европы (и Японии) не было. Наоборот: вскоре началась реализация американского плана Маршалла, благодаря которому Германия и Австрия стали демократическими, благополучными странами. Гнусное, ужасное будущее ожидало лишь Восточную Европу, где Советский Союз – в прошлом объект грез Витгенштейна – скоро установит свою железную диктатуру. Чем же была вызвана эта критика? Не столько реальными событиями вокруг, сколько застарелым шпенглеровским пессимизмом относительно перспектив современных западных обществ, подпавших под чары науки и технологии, пришествие которых в его глазах, видимо, знаменовало начало конца человечества. С момента своего возвращения к занятиям философией в 1929 году Витгенштейн все враждебнее относился к сциентизму – догматическому применению научного мышления ко всем сферам мысли, будь то язык, математика, психология, религия, антропология или эстетика. Он попытался подорвать это всеобщее преклонение перед наукой, показав, что существенные аспекты этих дисциплин недоступны для научных теоретических построений. Философия Витгенштейна, таким образом, противостояла не только конкретным философским учениям, но и гораздо более широкому течению мысли, и он прямо заявляет об этом в предисловии к «Философским заметкам» (1930):
«Эта книга написана для тех, кто симпатизирует ее духу. Этот дух отличается от того, которым наполнен широкий поток европейской и американской цивилизации, в котором мы все находимся. Тот дух выражает себя в движении вперед, в строительстве все более крупных и сложных структур; этот же находится в поисках ясности и вразумительности любых структур».
Но даже если согласиться с витгенштейновским неприятием чрезмерного почитания науки в философии и культуре, были ли у него реальные основания отвергать всю западную цивилизацию целиком, с ее многочисленными политическими, социальными и техническими достижениями? Можем ли мы понять смысл апокалиптического желания, которое он выразил в следующей дневниковой записи: