Прямо перед домом не так давно, судя по сохранившему свой цвет дереву, построен дощатый пирс.
— Снова будешь купаться?
— Конечно. Хочешь со мной?
— Я плавать не умею.
Ансель усмехается, стягивая футболку:
— Ладно. Окей.
Я не помню, чтобы в двадцать меня восхищала красота мужского тела. На первом плане были слова, жесты, поступки, то, как реагировали на мужчину окружающие. Я с самого начала интуитивно искала защитника, но не мышцы, размах плеч или тонкость талии. А теперь, почти в сорок, всё это физическое богатство способно лишить мои мысли ясности. Однако в данной слабости я не одинока: Оливия наблюдает за нами, развалившись в иланговом кресле и думая, что солнечные очки — надёжный камуфляж. Сколько ей? Лет восемнадцать от силы, но такого количества женской уверенности у меня не было даже в тридцать.
Ансель с разбега запрыгивает в воду, а вынырнув, провозглашает на всю округу:
— В Арктике намного холоднее, чем в апрельском озере Култус! Пррыыыыыгай ко мнеееее!
Меня разбирает смех, и вот в таком стопроцентно счастливом состоянии, я растягиваюсь на пахнущих сосной досках. Лежу на спине, раскинув по сторонам руки и ноги, вдыхаю запах кедра, смотрю на ослепляюще яркое небо и… живу.
Не знаю, за что Вселенная решила меня наградить этим моментом, но он навсегда останется со мной одним из самых полных и полноценно прожитых. Яркость света над моими закрытыми веками внезапно пропадает, я ощущаю холодные капли на лице, плечах, кистях рук. Распахиваю глаза и вижу нависающую надо мной грудь, юную кожу, всё ещё стекающую по ней воду. Этот кадр моей реальной жизни заставляет меня потеряться, забыть обо всём. Я вытягиваю обе своих руки, стремясь дотронуться, прижимаю ладони к мышцам, глажу их, сползая от плеч к животу.
Ансель закрывает глаза и, кажется, тоже проваливается. Следующее, что я осознаю — его губы, и на этот раз они неистовы, неуправляемы, будто в нашем царстве колдовство изменило не только меня.
Когда тебе двадцать, ты не задумываешься о таких сложных категориях как, например, красота. Ты просто находишь те самые губы и тянешься к ним своими. Но в сорок вопросы задаются сами собой: почему именно он? Почему именно его мать природа или Господь Бог одарили деталями, складывающимися в одну настолько влекущую, даже порабощающую картину?
Его губы полнее полных, но не по-женски слащаво, а по-мужски очерчены строгой ломаной линией. Они налиты молодостью, юношеским неутолимым голодом, окрашены в малиновый цвет страстности. И теперь, когда я обязана думать о куда как более серьёзных вещах, все мои мысли и желания сфокусированы на этих губах. Я хочу облизать их, скользить по ним, обернуть в свои.