— Я хочу узнать тебя. Хочу знать твою душу. Расскажешь о своём детстве?
И на этот раз мне хочется делиться с ним, отрывать по кусочку воспоминания и складывать из них свой образ в его голове, как когда-то давно создавала его для Кая. Только теперь я мудрее, опытнее, женственнее:
— У нашего дома был большой сад. Отец, когда был ещё жив, смастерил для меня качели — настоящие, добротные, с металлическим каркасом и цепями. Он поставил их под большой раскидистой черешней, каждую весну надевающей нежнейшие розовые кружева. Моё детство по большей части прошло в том саду: я так подолгу качалась на своих качелях, что все вокруг подшучивали надо мной, смеялись и спрашивали, не готовлюсь ли я к карьере космонавта. Меня это страшно нервировало, не столько из-за их смеха, сколько нелепостью предположения с душком практичности. Ведь настоящая причина моей любви к качелям была бесконечно далека от подготовки планов на будущее: я мечтала. Воображала себя тонкой златокудрой девой в невесомом наряде или средневековой дамой в парче и жемчугах, наследницей какого-нибудь весьма влиятельного трона. На моей вполне реальной голове вырастала сложная воображаемая причёска, похожая на торт, и я, гордо её неся, продумывала декреты своих государственных реформ. В моём королевстве каждый человек обязан был жить в прекрасном замке и заниматься только любимым делом. Мои подданные день ото дня становились всё счастливее и счастливее, их жизнь благополучнее, а мои качели поднимали меня всё выше и выше.
Я ни разу не видела у Анселя настолько абсолютной улыбки, не только коснувшейся его красивых губ, но и совершенно преобразившей лицо: она в каждой мышце, каждой черте, но больше всего её, конечно же, в его карамельных глазах.
Невероятно красивый парень. Необыкновенный.
Чего я не говорю Анселю о своём детстве, так это тривиальной правды: Викки была в той степени замкнутым ребёнком, когда грань особенности личности пролегает в опасной близости с психическим отклонением. Я не просто любила одиночество — только в такой форме существования моя странноватая душа находила покой и комфорт. У меня бывали подружки, но ни одной из них не удалось приблизиться на расстояние большее, чем: «давай возвращаться из школы домой вместе?». Я была и оставалась чудачкой, спрятавшейся от мира отнюдь не в тесной раковине, а в распрекрасном хрустальном дворце своего воображения. Иногда, лишь изредка, мои глаза выглядывали из окошка самой высокой башенки, чтобы вполне безэмоционально понаблюдать за внешним миром. И вот однажды они увидели его, моего принца. У него не было ни белого коня, ни бравых усов, ни расшитого золотом камзола. Он походил на самого обычного, ничем не примечательного обывателя внешнего мира, но с той поры, как мои глаза впервые его увидели, я застряла у своего окна, совершенно потеряв интерес ко всему, что увлекало прежде. А в тот день, когда мои уши в самый первый раз услышали его голос, я вывалилась из своего дворца, упав на бренную землю. Он только раз заглянул в мои глаза, и мир внешний стал интереснее мира внутреннего.