) достигается практиками типового унифицированного образования (в средней и высшей школе), нацеленного на удовлетворение интересов бюрократического управления и плановой распределительной экономики
301. Поэтому советский человек определяет себя и других через систему групповых и государственных
ограничений и статусных привилегий, отступлений от закона, а не благодаря своей деятельности и ее результатам.
Влияние этого образца человека было очень неоднозначным, поскольку сам образец представлял собой сочетание различных по происхождению смысловых элементов и комплексов, а его трансляция шла не только через официальные каналы и структуры социализации, но и через неформальные отношения (групповое принуждение, коллективное заложничество, конформистское единомыслие, общность фобий и предрассудков). Как пишет Левада, видимость отеческой заботы порождает видимость благодарного подчинения; показное участие в государственных делах (следование лозунгам патриотизма) оборачивается соучастием в преступлениях государства; принятие ценностей государства становится условием сохранения ценностей приватных; каждый в отдельности против каких-то действий власти (или равнодушен, апатичен), но механизм коллективного принуждения заставляет «всех вместе» выражать бурное согласие с каким-то очередным лозунгом.
Противоречия между требованиями соответствия «образцу» (давлению тотальной власти) и интересами повседневного выживания обычного человека порождали хронические напряжения, накапливающиеся в виде разрывов между обещаниями «светлого будущего», надеждами или иллюзиями людей и реальностью их жизни, окрашенной постоянной борьбой за выживание, за доступ к дефицитным ресурсам. Неизбежный в этих случаях ресентимент снимался «сознанием» своей исключительности или особости «нашего» (советского, русского) человека, его превосходства над другими народами (по меньшей мере – несопоставимости). Разведение модальных планов существования и установление ментальных барьеров или границ между ними («двоемыслие») обеспечивали психологическую защиту, смягчая остроту противоречивых мотивов поведения, но не решали проблемы реальной жизни. Сознание российской отсталости, бедности, несправедливости к концу советской власти только усиливалось, несмотря на заметное повышение уровня жизни в середине 1970‐х годов (а может быть, именно из‐за порожденных им завышенных ожиданий). Предлагаемое пропагандой объяснение этих проблем внешней угрозой, вероятностью мировой войны и, соответственно, повышенными расходами на армию было явно недостаточным после двух десятилетий декларативной «борьбы за мир» советского правительства. Поэтому для советского массового человека было характерно специфическое с