И Тимофей Саввич повез дорогого гостя, только что совершившего акт исторического поднесения, к себе домой, под золотую крышу бывшего дома Кокарева, что на Земляном валу, и задал в честь знаменитого гостя вполне великосветский бал.
У москвичей в те дни столы и балы были наготове. В древнюю столицу наехало столько значительных, новых, бесценных людей, что упустить случай было никак нельзя.
Откуда ни возьмись, явились в доме Морозова генералы и генеральши, даже князья, и далеко не последние. Были иностранцы, дипломаты и промышленники. Тимофей Саввич ревниво оберегал свое прозвище — Англичанин. Нравилось. До того нравилось, что сына родного, как Московский-то университет закончит, обещал в Оксфорд отправить. Всем об этом сам же и трезвонил.
Тимофей Саввич с чувством знакомил своего главного гостя с другими гостями.
— Василий Александрович Соболев, — говорил он, слегка шаркая ногой, — голова Нижегородской думы. Сегодня подносил в храме Христа-спасителя государю императору изображение хоругви великого русского гражданина и купца Минина.
Одна старенькая генеральша до того расчувствовалась после такого представления, что не удержалась спросить:
— Василий Александрович, милый, неужто вот этими самыми руками, которые я вижу теперь и которые даже потрогать могу, вы — самому Александру Третьему?
— Вот этими, — разглядывая мясистые свои ладони, пробормотал в смущении Василий Александрович, впиваясь, однако, в старушенцию взглядом самым пронзительным: не смеются ли над дураком?
Но старушенция защебетала по-птичьему своим веснушчатым внучкам что-то очень восторженное и, однако ж, не по-русски.
Пока гремела мазурка и адъютанты отплясывали с генеральскими и купеческими дочками, хозяин увел гостя в библиотеку.
Собрание древних книг у Тимофея Саввича было редкостное. Книголюб Соболев удивился, а Тимофей Саввич, довольный произведенным эффектом, улыбался и вдруг открывал шкаф с рукописями, которым было никак не меньше трех-четырех сотен лет.
— Я же ведь штатный попечительного совета при Музеуме! Правда, Музеум художественно-промышленный, но… — Он похохатывал простодушно и хищно.
Его зеленые глаза вытягивались в длинные рысьи щели и замирали, останавливались совершенно. Огонь в них, как бы ныряющий, в этот момент не угасал ни на долю секунды, он будто бы даже разрастался, свирепел. И тому, на ком эти глаза останавливались, было страшно и уж наверняка не по себе.
— У меня в Зуеве объявились мастера. Не только профанам-любителям, но и профессорам в университетах этакий древний псалтырик всучат, что у тех руки от радости дрожат. А всей этой древности от роду не больше месяца.