Выбежали, одеваясь на ходу, побратимы, встали рядом с Илейкой, как когда-то давно… Совсем неподалеку вспыхнуло алое зарево, выбросило тучу искр. Послышался угрожающий треск, странно осветились вдруг улицы, и дальние леса заморгали. Но улицам мчались знакомые храбрам фигуры всадников, прильнувшие к гривам коней. Богатыри ждали, что скажет Муромец, и он понял это:
— Седлайте коней!
— А ты? — спросил Добрыня.
— Конный пешему не товарищ.
Быстро похватали оружие, натянули кольчуги, надели шеломы. Алеша споткнулся во тьме и упал, чертыхаясь на чем свет стоит, клял степняков, перебивших хороший сон.
— Понимаешь, Добрыня, — говорил, натягивая кольчугу, — будто гусли огромные тако чисто звенят…
— То сабли печенежские!
— Нет, гусли… Спою тебе завтра эту песню.
— Борзее, борзее! — торопил Илейка.
Храбры бегом пустились вниз так, что трещала лестница из дубовых плах. Было слышно, как возились с конями… Вот вывели их за ворота.
— Прощай, Илья! — крикнул Добрыня.
— Скачите к валу! — ответил Илья и остался один.
Жутко стало. Появился с сундуком в руках кравчий, бледный от страха, трясущийся: «Что же будет? Что же будет? — шептал. — Двадцать лет копил, торговать думал, и вот… куда же теперь, а?»
— Топор есть? — не слушая его, спросил Илейка.
— Есть, есть. В чурбане под крыльцом торчит. Осторожней — котят не подави… Что же теперь будет?
— Ал-ла-ла… Ав-ва-ва! Мара![32] Мара! — разнесся по улице воинственный крик печенегов, и Муромец бросился вниз под крыльцо, нащупал в темноте обух.
— Ал-ла-ла… Ав-ва-ва, — заголосил другой, пронесся мимо.
Пронзительно вскрикнула женщина совсем рядом. Илейка выбежал за ворота, упал в бурьян — навстречу скакали печенеги, целый отряд. Каждый держал на весу короткое копье. Промчались. Поднялся и побежал туда, откуда слышались крики.
— Ра-а-туйте! Убивают!
— Каменья, Гавша, каменья!
— Хоронись, дочка, в бузину! Да убрусом[33] не свети. Скинь убрус!
— Ма-а-мка, где ты?
— К святому Николе беги! Задами!
Бежали полуголые, шлепали по пыли. Женщины прижимали детей, тащили подростков за руки. Их нещадно давили, топтали конями, секли саблями. Кровью обливалось сердце Илейки. Вбежал в чей-то двор, прижался к забору. Бессильная ярость душила его. Что он мог сделать с этим тупым колуном? Побежал напролом через двор, перепрыгнул забор, и чуть ли не под самые ноги выкатился огонь, а из огня с улюлюканьем ринулся всадник. Вот он уже занес над ним саблю, но Илейка на какую-то долю секунды опередил его, метнулся под ноги коня и разрубил ему брюхо. Никогда бы не сделал так Муромец, если б была хоть одна минута на размышление. У него не было ее, а только свирепая ненависть. Конь не убил его, не придавил грузным телом. Громко всхрапнув, грохнулся на землю. Закрыл Илейка лицо руками, чувствуя, вот-вот копыто размозжит голову, но все обошлось. Печенег упал под коня, выронил саблю и копье, которые Илейка тут же подхватил. Не было времени добить врага — к нему на помощь уже спешили двое, крича во все горло. Бросился бежать, но снова отчаянная дерзость овладела им. Он круто повернул навстречу. Быстро-быстро приближались всадники… Вот вынырнуло лицо одного из них. Илейка ткнул его копьем в подбородок. Другой кинул копье — не попал. Еще минута — и Муромец вскочил в седло. Скрестили сабли, и сноп искр сорвался с них. Чувствовал чужой липкий пот на рукояти клинка… Крепко сжал пятками бока, коня, натянул поводья. Конь встал на дыбы, и сверху обрушил удар Илейка.