— Я не дразнил, ей-богу, правду говорю! — И затараторил: — Олла-билла, чтобы мне никогда не толстеть, не расти, не ходить на уроки, счастья не знать! Пусть мою долю коже съест собака. Чтобы мне совести не иметь и стыда… — он перечислял клятву за клятвой, мы не успевали за ним считать.
Дурия не выдержала и рассмеялась:
— Остановись, Ажибек. Не то останешься без всего, — и налила ему коже в освободившийся тостаган Колбая.
Ажибек залпом осушил тостаган и удовлетворенно щелкнул себя по выпяченному животу.
— Уф!.. — И льстиво сказал: — Ну и красива же наша Дурия!
Дурия грустно улыбнулась. С тех пор как Ырысбек выставил ее за дверь, так близко я увидел ее впервые. За это время она похудела, осунулась, в уголках губ и глаз появились морщины. В ауле поговаривали, будто глухой Колбай иногда бьет ее, мстя за свое унижение.
Товарищ Алтаев поднялся на ноги и, не глядя в нашу сторону, пошел в степь. Когда он скрылся в лощине, к нам тотчас подошел старик Байдалы и присел рядом на корточки.
— Милая, у тебя что-нибудь еще осталось? Вдруг есть ни с того ни с сего захотелось, — сказал он, отводя глаза.
Дурия молча взболтала торсук и налила ему коже в свободный тостаган.
— Байеке, а вам нельзя пить это коже, — сказал Ажибек.
— Почему нельзя? — удивился старик Байдалы, потеряв бдительность и не думая о подвохе.
— В этом коже краденая пшеница. Если выпьете такое коже, возьмете грех на свою душу, — пояснил Ажибек, делая вид, будто его очень тревожит судьба старика Байдалы.
— Голова твоя тыквой! Сколько можно терпеть от тебя?! — рассвирепел старик Байдалы и замахнулся на Ажибека, но тот ловко отскочил в сторону.
Все рассмеялись, кроме самого старика Байдалы да Колбая. Тот, по-прежнему запертый в свою глухоту, беспокойно вертел головой и спрашивал:
— Что он сказал, а? Что он говорит?
Но, благодаря глухому Колбаю, бригада все-таки смогла перекусить и перевести дух.
А потом вернулся уполномоченный, такой же суровый и вечно оскорбленный недостаточной сознательностью наших аульчан, и сел на свою горку соломы.
Вечером моя мама заглянула домой на часок, выпить чашку кипятка с солью. Пока бабушка разжигала самовар и готовила еду, мама сняла шерстяной пояс с больной поясницы, села спиной к печке и тотчас, закрыв глава и склонив голову набок, захрапела.
— Страдалица ты наша… устала, — сказала бабушка, сердобольно качая головой.
А мама так и спала сидя, со склоненной к плечу головой, и сладко похрапывая. Вокруг ее запавших глаз нездорово темнела кожа. Резче обозначились морщины на лице. Даже мне она казалась маленьким и жалким и совсем беззащитным человечком. Меня, как и бабушку, так и тянуло погладить ее по голове, говоря: «Страдалица ты наша».