Русаков остановился, чтобы не сбиться и не выдать себя неосторожной фразой, и продолжал:
— Нехотя я шел в Красную армию. Меня ранили, и я рад был, что избавляюсь от службы. А когда демобилизовался, то оглянулся на то, что произошло, и схватил бы себя зубами за локоть. Оказалось, что большевики не грызнули только там да здесь, а все перевернули. И, победив, не сложили ручки, а взялись за дело. Ворочают властью, двигают границами, крутят историю, брызжут электрификациями и орошениями, хозяйствуют казной. Они везде в почете и везде в начальстве. Тут в большевики стало тянуть не одних героев, но и всяких жуликов. Честному человеку теперь-то именно, не входя даже в партию, можно и должно стать первейшим помощником большевиков. Таким я и решил быть пока что… А дальше посмотрим, будь, что будет. Одно знаю: свались какая беда на Ленина или вашу партию, рассыпься тогда из нее примазавшийся всякий сброд, объяви, скажем, опять Антанта войну, — я первый ничего тогда не пожалею для партии. И если бы все отшатнулись, я бы сказал: а я вот именно тогда, когда вам жарко, с вами. Поэтому партийного билета я хоть и не боюсь, но хлопочут о нем пусть другие. Положитесь на меня так, товарищ Шаповал.
— Та-ак… Ну, работаем значит, товарищ Русаков! Есть у вас амбиция, ну, да ничего. Полезная амбиция не помешает.
Русаков молчал. Он изложил так ново свои мысли несколько неожиданно для самого себя; подумал, что внешней стороне его поведения они отвечают вполне. Что же касается внутреннего содержания, то поможет ли ему кто-нибудь утвердиться в нем? Он на это не рассчитывал.
Он слез вместе с Шаповалом с верхней скамьи, пристроился в угол, чтобы съесть кусок ветчины, и сейчас же к нему в поисках покровительственного сочувствия стал тулиться мужичонко-ходок.
— Вы, товарищ, из Георгиевска? — слышал я, как вы разговаривали, — наклонился он перед Русаковым.
— Нет, дядя, я еду туда работать. Георгиевска еще и не видел.
— Я из Георгиевска, — вызвался Шаповал, — вы что, ищете земляков, что вам так интересно, кто откуда?
— Да как же не интересно, когда в Георгиевске же все мое дело. Быки там, за которых я просил Калинина, гуляют в продкоме.
— А! Как же они попали туда?
— Да не сами попали, а отвели добрые люди.
— Как?
— Расскажу вам, товарищ, а вы посоветуйте… Убили у меня белые сына, а я с дочерью батрачил, все только и ждал, чтобы он пришел да чтоб завели мы хозяйство. Вот когда убили его, я ждать перестал — и в комбед на Невинке. Так и так, товарищи: сын погиб, дочь девка — замуж пора, и нечем жить. В комбеде товарищи и говорят: хутор есть, из которого выкурили одних, вот и бери его. Я и поселился. Жить — живем, а сами работаем: я на советской маслобойке, а дочь на станции. Заработали на быков, купили пару, думаю: ну, теперь можно и хозяйствовать. И тут бы пахать, а тут налог. Станичный совет подстроил так, что я с самого начала должен платить. А платить чем? Туда-сюда… Не признают ни милости, ни жалости. Угнали быков. Я — в комбед, а в комбеде говорят: и наши дела плохи, жмет исполком. И посылают: езжай к Калинину насчет нашего дела, что притесняют опять иногородних казаки, и попросишь насчет быков. Товарищ Калинин, спасибо, все разобрал и велел написать мне приказ возвратить быков. Вот теперь еду да и думаю: эх, получить бы худобу да успеть вспахать!