— Оценил ведь? — проговорила она вполголоса.
— Ещё как! — поторопился ответить Свешников, не зная, о чём вдруг пошла речь. — Хотя кто-то и советовал в первые два-три месяца ничего не сравнивать ни с чем. Как новичок, способный попадать впросак сто раз на дню, я послушался и живу прошлым: есть чем. Вот мы с тобой — словно и не терялись.
— Прости за банальность: мир тесен.
— Мал, — согласился Дмитрий Алексеевич. — Кстати, банальности верны по определению. А что до величины мира, то мне вчера показали рекламку здешнего турбюро. Я оторопел: экскурсия в Париж — ночь езды, в Прагу — жалкие три часа. Вот и вся Европа: вечером садишься в автобус, а завтракаешь — на Больших бульварах!
Мечтавший увидеть мир, он совсем не ждал, что это может когда-нибудь сбыться, что он сможет узнать в лицо собор Парижской Богоматери, Монмартр и Триумфальную арку и выпить кофе в знаменитых «Ротонде», «Ку-поль» или «Клозери де лила», где сиживали великие живописцы и где Хемингуэй писал «Фиесту».
— Увидеть Париж — и умереть?..
— Зачем же умирать, едва воспрянув?
«В первоисточнике, кажется, увидеть нужно — Рим… — поправил он про себя. — Или — удивить, не просто увидеть». Так было бы нужнее: удивить Рим… Удивить — Париж?.. Это всякий (но молодой всё же) человек, особенно — выходец из-за железного занавеса, мог бы взять себе девизом и потом долго упиваться славой автора афоризма — до тех пор, пока та не докатилась бы до самой столицы мира; тогда, отвечая за сказанное, ему бы пришлось задуматься о смысле смерти. Такие мысли могут оказаться ещё горше, чем на первый взгляд, потому что пусть мы и знаем, что конец неизбежен, но его как-то проще представить и подготовиться к нему в будничной обстановке, человеку же, удивившему Париж, не до печальных предчувствий. После всех наших тягот страшною несправедливостью было бы ему, едва увидев лицо Парижа (оттого что удивить — значит потом и увидеть), тотчас же и умереть; гораздо человечнее сделать это мгновенье способным застыть.
Только каким же грустным может показаться остановленное мгновенье нашему выходцу, если он поймёт, что прежде у него, собственно, и не было жизни — нельзя же назвать ею прозябание взаперти…
Между нашими городами есть общее: Москву не обманешь слезами, а Париж ничем не удивишь, разве что российскими буднями, то есть тою фантасмагорией, в которую не поверит нормальный человек со стороны. Чтобы удивить и убедить, нужно дать попробовать наше бытие на вкус и на боль, — бесчеловечное испытание; озадачив таким образом живой город, и впрямь заслужишь смерти. Можно, впрочем, отсрочить казнь, наметив жертвами удивления кроме Парижа и Рим и мир. Но не о том зашла речь поначалу: да, Рим и мир, но поразить не дикостью, а — проблеском, а — откровением. Ничем иным не удивить город, сохранивший до конца двадцатого столетия очарование девятнадцатого. С какими только поэтами, живописцами и злодеями не был он знаком, у кого только не перенимал идеи — и гениальные, и бредовые, которых столько уже известно, что теперь, как ни трудись, складывая по-своему буквы и цифры, в итоге всё равно выйдет уже бывшее однажды. Поэтому и нельзя для получения удивительного брать материалы, которыми другие пользовались прежде, — слово должно зачаться непорочно, ибо, лишь сам удивившись своему творению, удивишь и других. Тогда-то и успокоишься, очистив наконец совесть, тогда-то и поймёшь сокровенный смысл девиза: удивить себя — и умереть.