В ярмо отчаянья немого запряжен,
Блужданьем долгим утомлен,
Он плелся по дороге пыльной,
И сердце детское мое к нему тянулось
в жалости бессильной.
Я крикнул «на» — и вот со мною он.
Шерсть желтая и белые большие пятна,
Сияет преданность в больших глазах,
На мать взглянул он, а она: «Что ж,
гнать обратно?»
Рукой махнула: — Пусть останется в сенях.
Я знал — у пса когда-то был хозяин.
Пес неотступно следовал за ним,
Хозяин кличку дал ему — бог весть когда,
И пес теперь бродил, угрюм и неприкаян,
Прислушиваясь лишь к шагам моим…
Я тщетно звал его, отыскивая клички,
Он грустно слушал их и жалобно скулил.
Я изобрел свою, она вошла в привычку,
И он играл со мной, моим друзьям служил.
Как молод я! Мир — мой! Я не робею,
К тому ж и пес — какой хороший пес!
Но только я сильнее с каждым годом,
А ноги пса — слабее и слабее,
Он дальним не прельщается походом,
Покоя ищет и тепла в мороз.
Была весна, и теплые рассветы
Поили влагой голые поля,
А в черном рву, цветеньем не задетом,
Лежал он скорчившись, не шевелясь…
И вновь я праздную приход весны,
И трубы водосточные промыты
Снегами талыми…
А с тополей у каменной стены
Спадают капли, золотом облиты…
Но кто же, кто же бродит в поле чистом,
В чьем голосе призыв ко мне звучит?
Что ж вновь я вспомнил пса и взгляд его
лучистый?
Зачем же вновь его глаза воскресли
В моей негромкой песне?