— Это здесь было?
— Нет, там дальше. Между строящимся мостом Александра Невского и Железнодорожным.
— Теперь снимешь.
— Почему?
— Потому что теперь у тебя есть я, и дела твои наладятся.
— Приятно слышать. — Еще один поцелуй, какой по счету, уже и не упомнить, и с каждым новым все сильнее желания. — Холодно. Идем.
— Куда?
— Там видно будет.
Он повел ее по Кировскому проспекту, уже зная, где пройдет их первая ночь.
В ординаторской Шилов отдает медсестре Марине собранный по пять граммов хлеб, та смотрит, не веря глазам. Недавно она потеряла карточки, и вот в больнице раненые собрали ей по чуть-чуть, а получилось много. Марина отходит в сторонку, становится спиной к Шилову и ест, плечи у нее вздрагивают, потому что она опять плачет.
Вот эту Марину он и наметил для Марты поначалу — попробовать, как получится. И думал об этом, когда тащил ее, замерзшую на холодном невском ветру, не куда-нибудь, а на «Ленфильм». Знал, кто сегодня дежурит и пропустит.
— Ефимыч, с меня завтра причитается.
— Трехзвездочного армянского.
— Пятизвездочного и две!
— Лады, тов реж, тебе твой павильон?
— Нет, мне бы что побогаче.
— «Снежную королеву»? Или «Три толстяка»?
— Давай «толстяков», там дворцовые апартаменты.
Фильм «Три толстяка» по сказке Юрия Олеши на «Ленфильме» снимал Алексей Баталов с собой, родимым, в главной роли гимнаста Тибула. В павильоне, незаконно предоставленном дежурным Ефимычем, Эола и Марту встречали бутафорские интерьеры дворца, и, уже не преодолевая сопротивление и не сопротивляясь, истомленные долгими и бесконечными поцелуями, Эол и Марта бросились в широкую кровать наследника Тутти, застеленную кружевным постельным бельем, и в ней наконец стали любовниками. У Эола от сильного возбуждения в первый раз получилась стремительная короткометражка и лишь со второго — полноценный фильм. Он не удивился, что Арфа оказалась девственной, и был этим тронут. Конфузно, завтра будут гадать, как это белое постельное знамя превратилось в японский флаг, хоть и с очень маленьким красным солнышком. Да мало ли. Погадают и поменяют белье. Но нет, Марта уперлась:
— Так нельзя оставлять. Стыдно же.
На столике рядом с кроватью Эол увидел ножницы, видимо забытые тут гримером. Схватил и — чик, чик, вжик! — вырезал из большого полотнища маленький флажок, будто намеревался идти на улицу встречать кортеж приехавшего в город на Неве японского императора Хирохито, хозяина десяти добродетелей и повелителя четырех морей. Сложил флажок как носовой платок и сунул себе в карман, чтобы потом беречь всю жизнь.
А Марту Валерьевну всю жизнь потом жег стыд за эту Японию, в отличие от Эола Федоровича, для которого главное — до чего романтично: первая ночь в бутафорском дворце на «Ленфильме», но не на бутафорской, а на настоящей огромной кровати! Уши полнились сладостью, когда в темноте звучал ее волшебный голос, ее признания в любви и сладкие стоны. Эол потерял голову.