Сильвио испугался, что хранителя сейчас занесет в сферы, слишком далекие от предмета его интересов.
– Но Моне не был сумасшедшим! – вставил он. – И он не писал трупы!
Ашиль Гийотен осклабился. Редкие волосенки на его голове воинственно встопорщились, как хилые рожки мелкого беса.
Одиннадцатый помешанный?
– Сейчас увидите, инспектор.
Гийотен бросился к лестнице, бегом спустился на два пролета и влетел в сувенирную лавку, расположенную на первом этаже музея. Схватив с витрины огромный фолиант, он зубами содрал с него защитную пленку и с видом одержимого принялся листать страницы.
– Моне не писал мертвецов! Моне не писал трупы! Только живую природу! Ха! Смотрите, инспектор, смотрите!
Бенавидиш даже вздрогнул.
На него с книжной страницы смотрел призрак.
Это был портрет женщины. Бескровное лицо с сомкнутыми веками казалось прикрытым ледяным саваном или затянутым холодной полупрозрачной паутиной.
Смерть…
– Позвольте вам представить Камиллу Моне, – прозвучал строгий голос Гийотена. – Его первую жену. И самую красивую модель. Девушка под зонтиком в маковом поле, веселая спутница загородных прогулок. Она умерла в тридцать два года! Моне написал эту ужасную картину, стоя у гроба жены; все последующие годы он корил себя за то, что не устоял перед искушением передать на холсте, как исчезают с лица краски жизни, что смотрел на ту, кого любил, как на материал для этюда. Примерно то же происходило с Жерико, которого непреодолимо тянуло писать искалеченные тела. В те минуты художник в душе Моне пересилил овдовевшего мужа. Впоследствии он рассказывал, что действовал автоматически, словно под гипнозом. Что вы на это скажете, инспектор?
Сильвио Бенавидиш готов был признаться, что еще ни одна картина не производила на него столь сильного впечатления.
– А существуют другие картины… э-э… подобного рода? Я имею в виду, у Клода Моне?
Круглое личико Ашиля Гийотена налилось кровью, в чертах проступило что-то дьявольское.
– Что же может быть увлекательнее, чем написать смерть собственной жены? Подумайте сами, инспектор! Разумеется, ничего. – Краснота уже добралась до висков хранителя. – Ничего – разве что написать собственную смерть! В последние месяцы жизни Моне писал «Кувшинки», но не закончил ни одной картины. Как Моцарт свой «Реквием», если вы понимаете, что я имею в виду… Он отчаянно сражался со смертью, с болезнью, со слепотой, и оружием ему служила кисть. Это недоступные пониманию, исполненные страдания полотна, крик израненной души. Кувшинки на них – это пестрые пятна: ярко-красные, густо-синие, трупно-зеленые… Дикая смесь из ночных кошмаров. Лишь одного цвета вы на этих картинах не найдете…