— Да причем здесь…
Я в сердцах пнул Йохана ногой, и он, не удержав равновесия, плюхнулся на мокрый пол пятой точкой.
— При том! Ты ведь ее хочешь, — произнес я с холодной невозмутимостью, оборачиваясь полотенцем. — Ты со мной только от нечего делать. Не надо мне вешать лапшу на уши о любви. Ты не можешь меня любить. Невозможно!
— Вик, ты просто идиот, — Йохан отвернулся. На его лице играла обида, а подбородок чуть дрожал.
— Наверное, раз связался с малолеткой, но не настолько, чтобы ему верить. Наши отношения себя изжили, тебе лучше вернуться домой. В Норвегию.
Я вышел, хлопнув дверью. Очутившись снова в спальне, я просто повалился на кровать вниз лицом, отдавая свое обнаженное тело холоду. Прошла целая вечность, прежде чем я поднял голову. Простыни уже заливала ранняя осенняя темнота, погружая комнату во мрак. Порывы ветра с возросшим неистовством рвали ставни, я даже мог услышать раскаты бушующих волн, убивающих свои водянистые сущности об острые пики рифов. Лишь тоненькая полоска света под дверью нервировала мнимым теплом. Почему бы Йохану не убраться? Не бежать от меня как можно быстрее? Для чего он здесь? Зачем постоянно пытается вдохнуть жизнь в замерший навечно камень, в мою душу?
Может, действительно любовь? Но это его проблемы. Любовь не жизнеспособна в нашем мире, вот мое мнение. Точнее то, во что я заставил себя поверить. Да, я люблю его так сильно, что сойду, наверное, с ума, если потеряю. Но я должен быть готов к расставанию, ведь ни одни отношения, даже самые прекрасные, при том с таким моральным ничтожеством, как я, не могут длиться вечно. И, если честно, я совсем не хочу, чтобы меня бросали, уж лучше я дожму и придушу любовь своими собственными руками. Я не могу позволить вновь себя растоптать. Это вопрос самосохранения, поэтому… лишь по одной этой причине, я не подпускаю Йохана ближе, пускай и приходится смотреть на страдания любимого человека.
Но сейчас мне вновь так отчаянно хотелось его тепла.
Я поднялся, вышел из комнаты. Не отдавая себе отчета, я сбежал по лестнице вниз и буквально кинулся на Йохана. Он сидел на диване и утирал рукавом нескончаемый поток крупных слез. Я сгреб его в объятия, перевешиваясь через спинку дивана. Всегда ненавидел плачущих мужчин, наверное, потому что сам не умел плакать, а последние слезы я проливал в классе десятом по погибшему лучшему другу, проклиная всех на свете, а в главную очередь Бога и созданную им Судьбу. Больше я никогда, ни разу в жизни, не видел соли своего сердца. Как бы больно ни было, я оставался внешне спокойным, даже бесчувственным и непоколебимым, предпочтя слезам медленную смерть души. Но Йохан еще слишком молод, для меня он ребенок, совращенный мною, поэтому ему можно… Ему можно все.