Минские партийные органы стараются скрыть подлинный смысл этих трагедий, объявляя, что в общежитие пытались пробраться „хулиганы”. Но С. К. знает, что часто жертвами насилия и запретов оказываются женатые пары.
„Однажды ко мне на прием пришел болезненного вида рабочий из строительного треста Химмонтаж, — вспоминает С. К. — Он рассказал, что живет в общежитии, в комнате на шестерых. Жена его с новорожденным ребенком живет в другом общежитии. Вместе с ней в комнате находятся еще три женщины с маленькими детьми. Рабочий ходит в гости к своей жене и ребенку, но всякий раз с наступлением суме-рок комендант выгоняет его вон. Рабочий не просил у меня квартиру или комнату. Он умолял только, чтобы ему разрешили три раза в неделю проводить со своей женой хотя бы часть ночи. „Конечно, сказал он, я и через окно могу к ней влезть, но совестно мне, да и трудновато…” Он расстегнул рубашку и показал шрам, оставшийся от операции на сердце. Оказывается, сравнительно недавно ему сделали операцию и вставили в сердце искусственный клапан”.
„Мы живые люди”, — говорят девушки-строители из Минска. И ткачихи с московской фабрики Красная роза, предприятия, где почти нет мужчин, повторяют: „Мы живые” и лезут в окна соседнего мужского общежития, где живут их ровесники, шоферы московского троллейбуса. Конечно, можно посочувствовать парторгу фабрики Красная роза, который в 1980 году жаловался: „Мы ставим охрану, мы по ночам проверяем комнаты девушек, но нам не удается прекратить это безобразие”. Но можно посочувствовать и девушкам, которые после рабочего дня на фабрике возвращаются к себе в общежитие, которое по сути превращено в тюрьму. А если есть тюрьма, то удивительно ли, что находятся люди, бегущие из нее?
Можно утешить парторга столичной ткацкой фабрики: есть города, где проблема поддержания дисциплины в рабочих общежитиях разрешена блестяще. В провинции милиция по первому вызову в любое время суток врывается в общие жилища рабочего класса. И горе тем представителям класса, которые окажутся в неподобающем месте в неподобающее время.
„У нас в Свердловске — десятки заводов, — рассказывает бывший работник милиции, 37-летний А. В. — И каждый завод имеет по несколько общежитий. Контроль за нравственностью рабочих возлагается на коменданта, а также на оперативные отряды — особые группы доверенных, специально обученных людей комсомольского возраста, которым в такого рода ситуациях предоставлены неограниченные полномочия”.
А. В. несколько лет был членом штаба такого оперативного отряда, и его описание действий этой организации представляется мне небезынтересным. „Ночью в штабе оперотряда звонит телефон, — сообщает он. — Некий доброжелатель” из мужского рабочего общежития сообщает, что в комнату номер такой-то тайком пробралась особа женского пола. Отряд немедленно выезжает на место происшествия. Будим коменданта, берем у него запасной ключ от подозрительной комнаты. В коридоре уже толпятся любопытные. Наши действия никого не удивляют и не возмущают, а наоборот, как всякие действия людей, облеченных полномочиями, вызывают почтение. Тихо подкрадываемся к двери, отпираем ее и хватаем любовников. Тащим их по коридору чаще всего не одетых. Только в машине отдаем женщине ее одежду. Конечно, сцена эта вызывает у окружающих шумный смех, шуточки, издевательства… Чем мы руководствовались? Письменных указаний, как проводить такие операции, я никогда не видел. Но устные указания милицейских и комсомольских шефов всегда звучали одинаково: виновных в „моральном разложении” не жалеть и всячески их преследовать. В основе этих указаний лежит так называемый Моральный кодекс строителя коммунизма, опубликованный еще в хрущевскую эпоху. После допроса пары мы посылали письмо в то учреждение, где работала пойманная девушка, или в институт, если она студентка. Результат обычно был всегда одинаков: жертву исключали из комсомола и снимали с работы”.