– Где ее запер? Тут? В подвале? – Гжесь вскакивает с колен.
– Юстина, – говорю я. Подхожу к ней.
Юстина воняет. Вся ее куртка в чем-то грязном и черном. Я хочу обнять ее, чувствую, что должен, но Каська хватает меня за плечо, приказывает мне отойти.
Водка отвратительно плещется в желудке. Я знаю, что мы не переварим этого. Знаю, что ей придется идти дальше.
– У нее сломана рука, – говорит Каська. – Ты поосторожней.
– Один жив, там, внутри. Мы должны его вытянуть. Ксендз Бернат, он жив, – говорит Юстина тихо, хоть я и вижу, что она заставляет себя говорить погромче, что она вся дрожит от усилия.
– Любимая, – говорю я своей жене. Вся моя любовь. Все мои извинения. Они растут в воздухе, нарисованные цветными авторучками. Я хочу сказать ей, что знаю, я мог быть другим, но знаю и то, что на самом деле другим я быть не мог. Что могу быть другим только теперь. Но она на меня даже не смотрит.
– Мы должны его вытянуть, – повторяет громче.
– Мы должны отвезти ее в госпиталь, – я показываю на мою жену.
Ярецкий снова издает звук, невнятное слово, отзвук от лопающегося пузырька боли. Звук исчезает. Юстина только сейчас его замечает, скорченного на земле рядом с ямой.
Свет фонаря танцует в воздухе, пьяный, словно сорвавшаяся с орбиты планета.
– Ее, сука, тут быть не должно, нахер, должна быть у него в доме, у него в подвале, – Гжесь пинает в откинутую крышку, в воздухе повисает тупое металлическое эхо.
Гжесь отодвигает меня от моей жены, подходит к ней. Я позволяю ему это сделать. Стою рядом. Он сумеет ей объяснить все лучше. В нем все уже оформлено, собрано в четкие формы. В нем есть эта черно-белая гирлянда.
Я вижу, как глаза Юстины расширяются в темноте, становятся чуть ли не в два раза больше.
– Юстина, сейчас так… – начинает Гжесь. – Есть два выхода.
– Какие выходы? Что вы делаете? – ее голос снова делается тише и дрожит.
– Их отец – хороший человек, – Каська подходит к Ярецкому, который, лежа на боку, сжимает свое тело словно кулак, пытается пододвинуть себе колени к лицу.
– Строил, но только подвал и остался, – говорит Ольчак.
– Пасть заткни! – кричит Гжесь, а потом снова поворачивается к Юстине и говорит: – Есть два выхода. Но в обоих ты увидишь все, что случится, и забудешь. Потому что тут нечего запоминать.
– Что вы, на хрен, делаете, там живой человек, его нужно оттуда вытянуть! – кричит Юстина.
– Любимая, – говорю ей. Она поворачивается, я вижу в темноте ее лицо, оно грязное и красивое.
– Я знаю, что там живой человек, знаю, потому что я сам его туда посадил, – говорит Гжесь.
– Что ты сказал? – спрашивает Юстина.