Лежал Павлик так, что дверцы, ведущей в сарай, не видел, и кто туда вошел — не заметил. Но кто-то в сарае появился и стал там хозяйничать, устраиваясь поудобнее. Павлик опасался шелохнуться — хрен его знает, кто внизу засел. Он только наблюдал за окрестностями — и особенно за дверью подклета. И сколько он пролежал на крыше — было ему неведомо.
Наконец из подклета вышла красивая женка и поспешила на задний двор, к летней поварне. Следя за ней взором, Бусурман проворонил тот миг, когда некий человек выскочил из сарая и ворвался в подклет. С одной стороны, это было плохо. А с другой — теперь он мог спокойно перемещаться по крыше и, доползя до дальнего края, соскочить в призаборный бурьян. Бурьян недавно пошел в рост и еще не вытянулся в полную силу, но человека, сидящего на корточках, уже скрывал.
Продвигаясь вдоль забора на корточках, Павлик подобрался довольно близко к летней поварне и уже мог расслышать, о чем говорят красивая женка со старой бабой.
— У меня щи вот-вот поспеют, а потом я со двора пойду, — говорила старая. — Ты уж сама на стол им накрой.
— Как же — накрой! Да он меня в тычки выставил!
— Ну, сама тут поешь, щи знатные, с баранинкой. Настоятся — вкуснее будут. А я пойду.
— Куда ты еще пойдешь?
— А куда надобно! — задорно ответила старая. — Ну-ка, косы мне переплети…
Она отошла в сторонку, к лавочке возле врытого в землю ногами стола, сняла убрусец и стянула с головы простенький повойник. Косы у старой бабы оказались долгие и темно-русые, как у молодой, и Бусурман хмыкнул: надо же, какая незадача, да она и вовсе не старуха.
— Так коли ты пойдешь, куда надобно, так и надела бы нарядный волосник с жемчугом, — сказала молодая.
— Ты только ему не сказывай.
— Дура я, что ли? Ой, Феклушка, неладное он затеял, чует мое сердечко. Он ведь того человека все поит да улещает, поит да улещает. Ты, говорит, со мной ничего не бойся. Пей, говорит, за наше дружество! А такое уж как-то раз у нас было… тоже все за дружество пили…
— Может, тот человек ему для дел надобен?
— Да на кой ему столяр? Гробы разве сколачивать?..
— Нишкни!..
Обе женщины быстро огляделись — вроде подслушивать их было некому, и все же…
— Принеси, Устиньюшка, из подклета частый гребень, — попросила та, кого Павлик уже не знал, как для себя называть: не совсем старая, так ведь и не молодая.
— Ты уж не собралась ли от нас вовсе уходить? — забеспокоилась Устинья.
— Коли соберусь — тебе первой скажу. Так ведь некуда пока… Данилушка мой в сырой земле лежит, да и детки — с ним рядом. Хорошо хоть, похоронить смогла.