с погонами и Георгиевским крестом. Руки барона были развязаны – еще бы: рядом с ним в купе со снятой дверью всегда сидели по два-три красноармейца с маузерами на коленях. Дополнительной мерой предосторожности была опутывающая ноги Унгерна прочная цепь, закрепленная на ножке столика.
Конвойные тихо переговариваются между собой, то и дело выглядывая в вагонный покачивающийся коридор – не идет ли начальство? Никаких обращений к пленнику, никаких колкостей и задираний – на сей счет был получен строгий приказ. Впрочем, если Унгерн, поглядывающий от нечего делать в окно, спрашивал о чем-либо – ему с готовностью и достаточно вежливо отвечали. Однако, чувствуя на себе постоянные взгляды двух пар глаз, «пустынный самодержец» предпочитал сидеть по большей части отвернувшись и по привычке засунув кисти рук в рукава тарлыка.
О чем он думал в эти дни, мчась навстречу своей неизбежной гибели? В том, что его не оставят в живых, барон не сомневался – хотя на допросах в Троицкосавском[150] и в Иркутске вежливые красные командиры неоднократно заводили речь о гуманности советского правосудия. И уверяли пленного, что полное раскаяние и готовность сотрудничать с новой властью, подкрепленные конкретными сведениями, обязательно окажут влияние на его судьбу.
Всякий раз, слыша эти уверения, барон ожидал логически вытекающих из подобных посулов вопросов о золоте дивизии – несомненно, именно эти вопросы интересовали красных более всего. Но о золоте его пока никто не спрашивал, и это немало удивляло барона.
Расспрашивали о чем угодно – уточняли военные планы барона, задавали вопросы о творимых в его дивизии жестокостях и зверствах – только не о золоте. Поразмыслив, Унгерн пришел к выводу, что это является частью «комиссарской стратегии». И что все вопросы о золоте впереди…
Да, людей больше всего на свете интересует этот проклятый металл…
Сам барон к богатству был весьма равнодушен. В деньгах и золоте он видел одно практическое предназначение: это было финансовым обеспечением будущих войн и сражений. Золотом для Унгерна были пушки, пулеметы, обмундирование и жалование для воинов его дивизии.
Выудив ложечкой из стакана кружок лимона, Унгерн положил его в рот, разжевал и проглотил, чуть скривившись от кислого привкуса. Подумал вдруг: вот интересно, предаст ли его Богдо-гэгэн? И Замдзин Боло, настоятель монастыря в Урге: не отдаст ли лама советским властям доверенное ему бароном золото?
Он потряс головой: отдаст, не отдаст – какая теперь ему, вчерашнему «самодержцу пустыни», разница? Одно угнетало Унгерна: если отдаст, то золото сделает проклятых большевиков сильнее. Вот подъесаул Камет Ергонов остался верен приказу до конца: не только схоронил в пустыне доверенное золото, но и потребовал от случайно встретившегося ему пастуха собственной казни. Значит, отдавал себе отчет, что может не выдержать пыток с пристрастием и ненароком нарушить приказ…