– Не понимаю, коллега, почему ты, имея диплом, да еще и какой, не хочешь поступить на службу. Ведь ты мог бы сделать себе славную карьеру, – говорил пришедший учитель гимназии Суходольский[93].
– В том-то и дело, что я не хочу быть карьеристом. Мне очень неприятно слышать от тебя этот вопрос. Ну, вот, ты на службе, а сделал карьеру? Тепло ли тебе самому на свете, а не только другим от тебя? Да и сделал бы ты, как говоришь, карьеру, чем же сделался бы сам? Чиновником, т. е. дармоедом, паразитом и даже кровопийцею! Нет! На службе служить человечеству невозможно. Ты и множество подобных тебе «служат несомненным тому доказательством», – ответил Вирло.
Суходольский возразил ему что-то.
– Оставь этот разговор, прошу тебя, ежели не хочешь ссориться со мною. Ты был честным человеком и не будешь подлецом – этого с тебя и довольно. Но ты родился тряпкою, а я тряпкою не сделаюсь.
В другой раз я слышал такие слова, обращенные к какой-то неизвестной мне личности:
– Да. Положение ваше нехорошо. Помочь вам необходимо. Но вот беда в чем: вам теперь нужно не менее 60 рублей, а я сейчас не могу издержать столько. Выбирайте: или возьмите теперь 25 рублей, а за остальными 35-ю приходите послезавтра, или не берите ничего, а тогда получите, сколько вам будет нужно.
– Как я вам благодарна, Иван Иванович за ваше беспокойство. Ведь все пошло отлично, как по маслу. А то приходилось хоть плачь! – говорила вошедшая в комнату Красовская, немолодая уже девица, получавшая из казначейства после смерти отца полковника или генерала пенсию.
– Зачем плакать? Нужно в таком случае смеяться, но смеяться так, чтобы плакал тот, кто хочет, чтобы вы плакали. А что N? Я думаю, прыгал он перед вами, – спросил Вирло.
– Уж и как еще.
– И вы не смеялись?
– Мне его стало жалко, – сказала Красовская.
– Позвольте вам сказать, что жалеть мерзавцев – непростительный и смертельный грех.
Обстоятельства дела г-жи Красовской мне неизвестны, но как обращался Вирло с теми, кого называл мерзавцами, раз только мне удалось видеть.
– Что вам нужно от меня, что вы ко мне пристали, зачем пришли. Нет у меня для вас ни копейки, убирайтесь вон! – кричал он, выталкивая в дверь какого-то тщедушного вошедшего с ним господина.
Я заглянул в его комнату.
– Доносчик, фискал, шпион, бестия! И пристает еще – помоги ему! – обратился он ко мне в сильнейшем раздражении.
Это был, как я узнал после, некто Кишка – музыкант, танцмейстер, живописец и преподаватель французских, немецких, итальянских и прочих уроков, родной и неотродный братец издателя огромнейшей по формату газеты в Петербурге на шести языках, купец, Le Marchand, Der Kaufmann и пр., подписывавшегося граф Викентий Кишка-Жгерский из Цехановца