Приводили иной раз своеобразных весёлых «шутников» дня на два, на три «по приговору мировых судей» за разные более или менее «невинные» шалости в «Эльдорадо»[147] и «Орфеуме»[148]. Эти, несмотря на весёлую беззаботность нрава, всегда ужасно обижались (и совершенно основательно, прибавим мы от себя) на то, что их «засадили вместе со всякими убийцами и подобными разными».
Басил здесь недель шесть высокий и статный «митрополитский певчий», попавший сюда «за мировым» по присвоению какого-то «чужого имущества на сумму двенадцать рублей». Оказалось, что он «занял» у какого-то знакомого «на свадьбу» сюртучную пару, а после свадьбы, вместо того чтобы возвратить, заложил её в гласной ссудной кассе. На голове у него была густая грива, вечно взъерошенная, как копна сена, и неизменно заспанное лицо. По желанию смотрителя он учил арестантов петь «божественные молитвы» и исполнял должность регента во время утренних и вечерних общих молитв. Он был добродушен. Если он не спал, то непременно что-нибудь жевал и особенно «залихватски» выводил: «радуйся, невеста неневестная!»
Содержался между прочими «благородными» и «гвардии капитан в отставке». Этот целый день пил содовую воду или лимонад-газес[149]. Остальное время он лежал без сюртука на животе в постели и похлопывал в воздухе каблуками, насвистывая мотивы из опереток. Обвинялся он в подделке бланковой надписи на векселе. Ходили также слухи, что в своей квартире он держал притон для азартных игр. Унывать было не в правилах «господина капитана», тем более, что ему грозила «только ссылка в не столь отдалённые», а, по его мнению, это были такие пустяки, о которых, собственно, и разговаривать не стоило. К тому же его не оставляла надежда и на оправдание. По его мнению, присяжные могли оправдать его по двум мотивам: «во-первых, — легкомыслие; ну а, во-вторых, — вообще смягчающие обстоятельства».
Попал однажды, в «благородную» чуть ли не прямо с парохода, доставившего его из Нью-Йорка, некий, скрывшийся года два назад и разыскиваемый полицией, несостоятельный должник, бывший модный портной Петербурга, молодой малый лет двадцати пяти, живо пустивший в трубу некогда знаменитый магазин отца. Этот тоже не унывал. Добродушное, моськообразное лицо его, покрытое веснушками, вечно улыбалось. Он и под замок явился в первый раз чуть ли не с песенкой из «La fille Angot[150]», тогда ещё новой буффонады, которую он раз шесть успел прослушать перед своим отъездом из Нью-Йорка:
— «Quand on conspire, quand on conspire il faut avoir![151]»
— Откуда? — весело встретили его новые товарищи, как только щёлкнул замок за его спиной.