и вступить с соседними государствами в тесное общение; ворвался свежий воздух — началась новая эра мирного развития. Так мечтает русский... На самом же деле мы только на полпути эмиссии железнодорожных акций. Во вторник, в последний день, толпа была настолько сильной, что двери разлетелись, и людей нужно было сдерживать силой. В любой из дней было по 400 подписок, из них, правда, отдельные были только на одну акцию, другие же — на 200, 300, 400 акций. В 5 часов по полудню Iswoschtschik, нагруженный собранными деньгами и двумя Artelschtschiks, в окружении шестерых жандармов громыхал по Невскому проспекту по направлению к банку. В среду, в день рождения императора
[265], в сокращенный вследствие праздника рабочий день, подписок было меньше, примерно, двести. Порядок, впрочем, был образцовым; все суммы при отправке кассы в 5 часов сошлись; барон велел сказать моей невестке, что «ремесленники вынесли бы его», настолько большой была давка.
Вертерн точно не вернется в ближайшие 14 дней. Между тем, мой шеф и я становимся все ближе друг другу; он мне обо всем сообщает, о своих переговорах с Горчаковым, равно как и о содержании своей берлинской личной корреспонденции. 30/18 мая госпожа ф. Вертер садится на судно со своими двумя детьми, чтобы отправиться в Штеттин и Берлин; он последует за ней в конце или середине июля; до этого же Вертерн должен вернуться обратно; но даже если его и не будет здесь, я все равно отправлюсь отсюда 8/20 июня.
В прошлый вторник — самый насыщенный визит у Мейендорфа. Я приехал к нему еще до 3 часов, а покинул его только после 5 часов. Он был слишком болен, находился вначале встречи в своем рабочем кабинете, в котором я должен был некоторое время подождать, его домашний халат укрывал полголовы вследствие зубной боли, поэтому я даже спросил его, не лучше ли мне будет уйти. Он, правда, настоял на том, чтобы я остался; мы сели и начали беседу, подобно которой я с ним еще никогда не вел. Поразительно интересно. Мне будет сложно кратко рассказать обо всех тех личностях и темах, о которых мы с ним говорили: гольштейнский вопрос[266], 1848[267], Союз[268], Радовиц и Бунзен[269], отношение Пруссии к России, восхищение занятой королем во время Восточной войны позицией, глубокое отвращение в отношении австрийской политики, германское стремление к единению. «Немецкое национальное чувство — это фраза, под которой прусская национальная гордость, даже если она и бывает иногда слишком чванливой, подразумевает что-то дельное». «Радовиц по сути своей был натурой благородной». Очень интересные детали из его жизни в Берлине и Вене: «Шварценберг