, графиня Ферзен, Тизенхаузен
[643], пожилой Адлерберг, Нессельроде и Шувалов, все с прусскими широкими орденскими лентами. Критическим был момент, когда во время моего входа в зал императрица-мать начала изо всех сил снимать перчатку. Я хотел попросить, чтобы она осталась, но она была снята, чтобы я смог поцеловать ей руку! Затем сразу же речь пошла о Цербсте и Екатерине
[644], что продолжилось и после обеда. Я должен был рассказывать о процессии императрицы в Петергоф: она сама на сером в яблоко жеребце, в мундире Преображенского полка, на груди Андреевский орден
[645], собранные вместе красивые длинные волосы под бантом, на треуголке дубовая веточка. И наряду с почитанием этой редкостной женщины — героизм Фридриха. Даже император, действительно замечательный человек, сразу же заговорил со мной о Екатерине. Нессельроде настоятельно справлялся о моем добром брате. Так пролетели часы.
Петербург, 23 / 11 ноября 1858
13-го ноября день рождения королевы[646]; опять обед в Царском (Селе — В.Д.). Очень уютно! Император вновь много говорил о «illustre voyageur[647]».
Совсем недавно я наконец-таки получил мемуары Екатерины полностью. Сказочно интересно! К сожалению, я должен их вернуть уже завтра утром. Вместе с тем я слышал, что Герцен[648] хочет опубликовать эти мемуары на немецком и на русском[649]. Как он стал обладать ими?! Здесь благодаря деньгам все возможно. Впрочем, некритическое издание уже потому безрассудно, что многое было намеренно искажено императрицей, чтобы по сравнению со своим сыном выставить себя в наилучшем свете. Вследствие этого к мемуарам как историческому источнику следует относиться с осторожностью. После этого я не буду стесняться и стану публиковать то, что важно для моей цели[650].
Завтра мы ожидаем нашего фельдъегеря с моими первыми корректурами.
Петербург, 3 декабря / 21 ноября 1858
Мои дорогие Шлёцеры,
вплоть до сих пор мне не удавалось написать Вам. Я также ничего не могу сообщить и нового. Мы продолжаем жить привычным образом, массово пишем донесения и не замечаем ничего из того, что происходит в Пруссии. Там, правда, все кажется очень пёстрым; я все же воображаю себе, что все будет хорошо. Движение, которое там сейчас господствует, проявилось по большей части вроде бы еще при Мантейффеле. И если это нечто движущееся во что-то выльется, это все же лучше, что произойдет именно так, чем осталось бы брожение. Шлейниц[651], говорят, отличился — все дипломаты восхищены им.
Здесь работа идет над крестьянским вопросом; приходят отзывы различных дворянских комитетов, которые частью совсем не читаются, частью отправляются обратно в комитеты, например, с протестом, в частности в московский (комитет — В.Д.), который слишком оппозиционный. Предводитель тамошней оппозиции — старый севастополец князь Меншиков, который уже при Николае препятствовал любой договоренности.