Внутри меня загорелась лампочка «опасность», где-то между лопаток, она больно жгла изнутри. И мне хотелось скорее вернуться в свое кресло и выйти из зоны, где рядом находился пьяный мужчина.
Я думала о той тучной женщине с мешками заплаканных глаз. Я думала, что вернусь в уютное кресло и скоро забуду про этот случай, но ей придется терпеть его весь полет. Карина рассказывала мне об этом чувстве, когда ты сидишь словно на иголках и ждешь, с какой стороны тебя проткнет. Ты беспокоишься, как бы он не причинил кому-то неудобств, с одной стороны, но еще больше ты беспокоишься о том, чтобы он тебя не тронул. Как Карина когда-то беспокоилась, чтобы мама не тронула папу.
Карина
Родители никогда не запрещали мне пить. Лет с двенадцати я могла сидеть с мамой в баре и смаковать «Бейлис» из низкого широкого стакана с тремя кубиками льда. Мне нравился его сладкий вкус, ощущение взрослой жизни. «Пусть лучше ребенок знает вкус алкоголя и пробует хороший, чем будет скрываться по подворотням», – говорила мама. Я с улыбкой вспоминаю шутку: «Пусть лучше ребенок знает удар ножа и попробует хороший, чем его пырнут в подворотне».
Пью ли я, потому что пила она?
Я думаю о подругах, которые при мне перебирали. У одной, если папа и пил вино, наливал себе в стакан из-под чая. У другой родители не пили (от слова совсем), а третья всю жизнь убирала за отцом-алкашом. Никакой корреляции.
Я думаю о маме и об ответственности за свою жизнь. Я не она. Я существую, а она спит в могиле, хотя ее работы и смотрят на меня со стен гостиной и спальни.
Я подошла к ее автопортрету и пять минут просто стояла и смотрела. Потом аккуратно сняла, завернула в ткань и сложила в кладовке. Я знала, что Сережу это возмутит, но с художниками так просто договориться: нужно только сказать, что его последняя картина мне понравилась больше и я освободила место под его работу.
Когда я одну за одной снимала и складывала ее картины, мне показалось, что мама опять меня не одобряет, что я ее предаю, и пока в голове невидимый человечек шептал, что это глупо, другой человечек, из сердца, настаивал, что, однако, может, это и глупо, но как уж есть.
Я хочу научиться отделять ее от себя, хочу избавиться от ее влияния, избавиться от привычки мерить собственные действия тем, понравилось бы это ей или нет. Я взяла в руки воображаемый скребок, чтобы отодрать эти гипсовые наросты и найти там себя, пусть и не самую талантливую, но себя.
Я села за стол, взяла в руки карандаш и стала делать набросок. Я не планировала, кого буду рисовать, но поняла, что рисую портрет женщины, портрет мамы. Я остановилась, выбросила рисунок и начала рисовать снова.