Модели катастрофической любви, характерной для XX века
В 1930‐е годы тема любви вошла в круг жизненно важных вопросов, над которыми в то время билась Гинзбург: ее занимали структура личности, выстроенная вокруг «ценности», и судьба субъективного сознания в «постиндивидуалистическом» мире. Она обращается к творчеству нового ряда писателей-мужчин (Виктор Шкловский, Николай Олейников, Эрнест Хемингуэй и Марсель Пруст), которые, при всем несходстве между собой, разделяют подозрительное отношение Гинзбург к мистически-религиозным идеологиям любви, свойственным романтизму и символизму.
Однажды Лидия Гинзбург заметила, что эпистолярный роман ее друга Виктора Шкловского «Zoo, или Письма не о любви», первое издание которого вышло в 1923 году[699], стал одной из тех немногочисленных книг, которые на какое-то время вселились в ее сознание и заполнили его целиком[700]. Должно быть, как и при чтении «Балаганчика» Блока, она обнаружила здесь, в темах неразделенной любви и запрета, некий важный для себя лично смысл. Любовь в «Zoo» – любовь, запретная вдвойне. Во-первых, женщина, которой автор пишет письма, – Аля, реальным прообразом которой была Эльза Триоле, – соглашается смиряться с получением писем от не любимого ею мужчины, только пока он не будет затрагивать тему своих чувств, причем для нее предпочтительно, чтобы вместо разговоров о чувствах он делился с ней своими мыслями о литературе[701]. Второй запрет порожден тем, как Шкловский ощущал историю литературы. Он сам находит, что тема любви невозможна, поскольку все сказанные о любви «хорошие слова» – тропы, символы и сложные психологические нюансы – «пребывают в обмороке»[702].
Шкловский сообща с автобиографическим персонажем устанавливает взаимосвязь между любовью и писательством, как ни назови эту взаимосвязь – сублимацией, обольщением или местью[703]. Он намерен противопоставить слова своему поражению в романтической любви, создать нечто, что психологически отвлекло бы его от любви, – от темы, которую он все же, посредством иронии и метафор, протаскивает в текст контрабандой в обход обоих запретов. Любовь всплывает повсюду, как мотивировка и подтекст каждого слова о Берлине, зоологическом саде, литературе или технике. И сколько бы Шкловский ни сетовал на оковы литературной традиции, его роман завораживает нас своим оригинальным смешением теории литературы с фактами и вымыслом[704]. То, что он, столкнувшись с кризисом литературы, сумел написать о любви, схоже с тем, как Блок в «Балаганчике» затронул одновременно два кризиса – кризис театра и кризис позднего символизма.