. На поверхностный взгляд, 1930‐е годы, когда Гинзбург находилась «в поисках романа», – десятилетие двух неудач: неудачи «Агентства Пинкертона», поскольку это был не «ее» роман (хотя он принес Гинзбург средства к существованию), и неудачи «Дома и мира», поскольку этот роман так и не был завершен. В период блокады Гинзбург продолжала работу над амбициозным комплексом повествований, вкладывая в «День Оттера» и «Рассказ о жалости и о жестокости» часть своих мыслей о постиндивидуалистическом человеке, а также продолжая развивать свои теории путем скрупулезного изучения устной речи и механизмов самоутверждения. Большую часть черновиков тех лет она не смогла опубликовать, хотя и включила некоторые из них в «Записки блокадного человека» и другие произведения.
Публикация этих блокадных очерков и черновиков в 2011 году в книге «Проходящие характеры» подтолкнула литературоведа Сергея Козлова к догадкам о масштабности неудачи, которая постигла Гинзбург:
Оказывается, что с этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не величайшим несчастьем, а исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей задачи она в конечном счете выполнить не смогла. Это историческое фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности достигнутых результатов. Почему она потерпела поражение там, где более традиционные писатели – от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Солженицына – каждый по-своему, но достигли цели? Но такой анализ – дело будущего[1052].
Текущее исследование уже позволяет нам дать ответы на вопрос, заданный Козловым. Пожалуй, можно справедливо утверждать, что в каком-то смысле Гинзбург постигла неудача с завершением ее амбициозного проекта 1930–1940‐х годов. И все же следует заявить, что этот проект никогда бы не сделался романом наподобие «Доктора Живаго», «Жизни и судьбы», не говоря о «В поисках утраченного времени» (вопреки мнению Григория Гуковского, основанному на его знакомстве с «Возвращением домой»). Для Гинзбург был бы невозможен роман подобного типа, если принять во внимание ее эстетику и то, как она понимала исторический контекст. Если же ей что-то и удалось, то как раз не написать роман. Ее персонажи не имеют биографии: они – построения и системы; в ее мир можно проникнуть лишь через призму сознания, где чувство времени преломлено чувством вины и раскаянием. Она тяготеет к документальности, к прямому, квазинаучному анализу и, собственно, к фрагменту. Выбор жанра эссе демонстрирует, что ей не хочется ни преодолевать этот обрывочный опыт, ни говорить о нем неискренне.