.
Возможно, то, что Гинзбург обостренно воспринимала переживание иерархий своими современниками, объясняется тем фактом, что несколько десятилетий, на которые пришлась середина ее жизни (1930‐е, 1940‐е и 1950‐е годы), она натыкалась на помехи самореализации почти во всех сферах деятельности – в профессии и творчестве. Ее положение было относительно маргинальным отчасти потому, что режим нетерпимо относился к некоторым аспектам ее идентичности (еврейская национальность, сексуальная ориентация, верность формалистам), но более потому, что она не желала идти на идеологические и нравственные компромиссы. Тем временем она внимательно наблюдала, как другие, движимые своими разнообразными волеизъявлениями, устремлениями и чертами личности, поднимались на верхние ступени в профессиональных иерархиях или впадали в немилость. В очерках об опыте интеллигенции при коммунистическом режиме Гинзбург тонко обозначала проблему «самоактуализации» – то, в какой степени человек мог найти применение своим талантам и способностям внутри системы, а также вопрос, может ли еще человек работать в рамках системы, сохраняя нравственную автоконцепцию. С любопытством, иногда граничившим с досадой, она запечатлевала взлет и опалу друзей, неизменно сохраняя критическое отношение к своей маргинальности, эгоизму и жажде признания.
Проблему самоактуализации Гинзбург изучала методами, в которых объединялись философия и психология. В «Заметках о прозе» – одном из главных метавысказываний о своем проекте конца 1930‐х годов – она пишет: «Соотношение невозможного, возможного, настоятельно нужного образует линию судьбы. Она вычерчена закономерностями реализации человека, препятствиями к его реализации, преодолением, обходом этих препятствий или их торжеством». Складывалось впечатление, что не писать невозможно, но публиковаться – тоже невозможно; складывалось впечатление, что, вероятно, удастся продержаться в качестве независимого ученого и преподавателя, но эта деятельность отнимала энергию у «настоятельно нужного» писательского призвания. Эти динамические взаимодействия – взаимодействия между возможным, невозможным и настоятельно нужным – могли быть сопряжены и с вопросами любви, и с вопросами выживания во время сталинского террора и Ленинградской блокады.
И наконец последний парадокс – парадокс успеха и неудачи – заслуживает дальнейших размышлений, поскольку возникает в дебатах о наследии Гинзбург[1050] и накладывается на парадокс традиционализма и новаторства. В этой книге о Гинзбург, где в центре внимания находятся 1930‐е и 1940‐е годы, вынесена на передний план проблематика неуспешности ее писательской карьеры. Проект записных книжек, начавшийся в кипучей атмосфере 1920‐х годов, в 1930‐е был в некотором роде обречен на приостановку. Гинзбург знала, что литератор может реализовать себя только в бурно развивающейся литературной культуре, а ее попытки документально зафиксировать эту культуру обречены на прекращение вместе с физическим исчезновением этой культуры