. Иначе художник может обнаружить, что чувствует отчуждение по отношению к тем собственным произведениям, которые предшествовали его новейшей работе.
Свои разрозненные, фрагментарные записи Гинзбург называет словом «разговор» – существительным в форме единственного числа (обычно «разговор о жизни»). Но ее представление о письме как об остановке времени подразумевает, видимо, не какое-то отдельное произведение, а сам акт написания чего-то (независимо от того, какое отношение этот акт написания имеет к автобиографическому «себе» – прямое, косвенное или полукосвенное)[246]. Гинзбург (впервые эта мысль возникает уже в ее юношеских дневниках) пишет, что стремится жить как можно более осознанно, а также выражает опасения, что все, что не удалось выразить в слове, поблекнет и отомрет[247]. В возрасте двадцати семи лет Гинзбург утверждает: «Все, не выраженное в слове [вслух или про себя], не имеет для меня реальности, вернее, я не имею для него органов восприятия»[248]. А ниже дает писателю определение «человек, который, если не пишет, не может переживать жизнь»[249]. Именно так она описывает себя в неопубликованной записи: «В итоге самонаблюдений давно установлено, что я способна не столько жить, сколько осознавать жизнь»[250]. А в записи от 1935 года она говорит своему другу Григорию Гуковскому, что, оказавшись совершенно одна на необитаемом острове, писала бы на песке (Гуковский шутит, что то же самое она проделывает, когда пишет в стол)[251].
Разумеется, это не означает, что Гинзбург никогда не посещало беспокойство: в нескольких местах она сообщает, что боится собственного равнодушия и «остановки желаний», в том числе «остановки» желания писать[252]. Однако желание возвращалось всегда, иногда с удвоенной силой, как во время Ленинградской блокады – самого плодотворного периода в творчестве Гинзбург. По-видимому, во многих случаях письмо становилось способом преодолеть чувство бессилия, вырабатывая осознанное отношение к общественному злу и к смерти. Пусть человек или «подопечный» не в силах контролировать то, как его станет использовать «Левиафан» (введенный Гоббсом термин, которым Гинзбург в блокадных записях обозначает государство), но он может решить, как станет к этому относиться[253]. Борясь за выживание в условиях блокады, Гинзбург пишет: «Отношение – это броня»[254].
В черновиках «Мысли, описавшей круг» Гинзбург отмечает, что решение оправдывать жизненный опыт его творческим претворением в вещи, имеющие ценность только для художника, – «довольно декадентское»