Разуверился в силе советской власти и себя отделил от нее. Решил сам заботиться о своем интересе, сам спасаться, применяя, как учил батя, свою хитрость и ловкость.
Остатки полка, разместившиеся на ночлег в колхозном овине, окружили фашисты. Кто стрелял, тот погиб; он, Николай, сдался.
— Итак, Николай Иванович, уточните, при каких обстоятельствах вы вступили в полицию Хелмского лагеря военнопленных — закурил Харитоненко, пододвинул к Мисюре сигаретную пачку со спичечным коробком. — Курите!
Взял Мисюра сигарету, чиркнул спичкой, с удовольствием сделал несколько затяжек.
— Вы, гражданин следователь, ищете большую политику, а я просто смалодушничал, струсил, и в этом весь сказ. Извините, но представьте себя в фашистском лагере. Каждый день замерзаете в яме, дохнете с голоду, счастливы гнилой свекле, черпаку вонючей баланды. В любую минуту могут убить, просто так, от нечего делать. И вдруг перед вашим носом размахивают белой булкой и куском колбасы, манят домом с мягкой постелью, теплом, безопасностью. Вы бы, наверное, предпочли смерть. Я не выдержал. Еще раз извините, но такое понять может только тот, кто сам пережил.
— Вы хотите сказать, что в этом лагере каждый мог стать полицейским?
— Каждый, кому предлагали.
— Я знаю бежавших из лагеря, мне известны казненные за попытку к побегу.
— Видел, как казнили за попытки к побегу. Я оказался слаб, смалодушничал.
— Но почему именно вам предложили службу в полиции?
— Так же предлагали другим, всем, кто попадется под руку. Не я один был такой, возьмем, к примеру, Жорку Панкратова. Мордва, дурак дураком, не мог связать двух слов. Да у него не хватило б ума бежать наниматься в полицию. Или взять Степу Прикидько. Степа — и только! Без команды — ни шагу. Прикажешь крутить коровий хвост — будет крутить, пока не открутит. Да спроси его об измене Родине — не поймет, о чем идет речь. Служил в полиции одесский босяк Сережка Лясгутин, так вся его политика была в дамских штанишках и в бутылочных донышках. А вам везде видятся идеи, политика. Поймите, в лагере не было идей и политики, были голод и смерть.
— Значит, и сегодняшний Николай Иванович пошел бы к фашистам в полицию.
— Сегодняшний Николай Иванович предпочел бы смерть. Не рисуюсь. Может, так бы решил потому, что жизнь уже прожита, может, из-за чувства человеческого достоинства, которого не могло быть у темного сельского парня. Не было в лагере сегодняшнего Николая Ивановича, а тогдашнему я не судья. Не одобряю того Кольки Мисюры, но он просто спасал свою жизнь. Вся его вина в том, что не смог умереть, как умерли в этом проклятом лагере десятки тысяч других.