— Не знаю, в Хелмском лагере вроде не было профессоров, — насторожился Мисюра. Уже изучил повадки следователя: не задает зряшных вопросов.
— Тогда не был профессором, был «смугластеньким турком». Такого припоминаете?
— Господь с вами, — простодушно улыбнулся Мисюра. — Все от грязи, холода и голода становились «смугластенькими», похожими друг на друга.
— А этого «смугластенького» могли бы припомнить: за одну картофелину избили до полусмерти.
— Клевета, оговор! — кричит Мисюра не от возмущения — от страха: рушится система защиты. Пытается отогнать страх: избитые давно сгнили, нет очевидцев. А другие полицейские? Они такие же преступники, им не может быть веры. — Покажите этого «смугластенького», пусть скажет в глаза.
— Профессор Глаубер жив. Будет очная ставка.
В тишину камеры следственного изолятора КГБ ворвались бесшабашные песни Лясгутина. Когда он, Мисюра, впервые услышал эти песни?..
К тому времени уже освоился в лагерной полиции, нес патрульную службу. Подошел к толпе, видит необычное зрелище. Пляшет худой до невозможности пленный в расстегнутой гимнастерке, в тельняшке. Выбивает чечетку, ладонями похлопывает над головой, выкрикивает частушки:
Я умею молотить,
умею подмолачивать.
Умею шарики крутить,
карманы выворачивать!
Эх, лимоны вы мои, лимончики,
где росли, да на каком балкончике?
Заинтересовался: похож на ворюгу, может сгодиться.
Пленный закончил свою песню, обращается к толпе:
— Граждане! Может, кто даст закурить, а то так жрать хочется, что выпивка не идет в рот.
Понравилось людям: вдруг в беспросветную, голодную, едва тлеющую жизнь ворвались песня и пляхжа. Просят еще что-нибудь спеть. Растолкал Мисюра собравшихся, подошел к певцу, достал кисет:
— Закуривай!
Тот скручивает здоровенную самокрутку, пленные смотрят с завистью, но никто не просит закурить.
— Расходись! — скомандовал по-хозяйски. — Чего как бараны столпились.
Разошлись пленные.
— Из каких будешь? — обращается к певцу.
— Лясгутин Сергей, из Одессы-мамы.
Достал зажигалку, закурил сам, дал прикурить Лясгутину.
— Давно здесь?
— Недавно! Взяли в плен раненным, два месяца провалялся на курортном лечении в Ровенском лагере, теперь сюда приехал на жительство.
— До войны чем занимался?
— Папа хотел сделать модным портным, я мечтал стать интеллигентом-налетчиком, а жестокая жизнь затащила в «Союзтранс» на должность рядового шофера.
Интеллигент и налетчик! Таких слов не слыхал, и «Союзтранс» — непонятное слово. Ясно: не говорит правду, темнит.
— А ты не из ворюг?
— Всякое, дядя, случалось, не пропускал своего интереса.
— Ишь, нашелся племянничек! Не дядя, а господин полицейский, — строго одернул, с удовлетворением подумав, что карманник сразу признал его превосходство. Может, из него будет толк, надо выспросить поподробней. — Ты, парень, не врешь, что работал шофером? И что это за «Союзтранс» — завод или фабрика?