Все это продолжалось с мая 1944 года до середины зимы. Потом переехали в Дом правительства (Дом на набережной — Авт.). Там для нас оборудовали небольшую квартиру с кухней. Во время очередной встречи Сталина с дочерью он изрек:
— Что-то ты неважно выглядишь. Кормят, наверное, плохо. Перебирайтесь-ка в Кремль, в мою квартиру.
Сталин жил в основном на «ближней даче», но в Кремле его всегда ждала квартира. Если встать спиной к Царь-пушке, то слева можно увидеть большое «угловатое» здание, здесь служебные кабинеты высших чиновников страны. Отсюда огромное число охранников, масса подъезжающих и отъезжающих шикарных машин. Пройдя вдоль здания, вы видите арку, а ней — дверь. Дверь в квартиру Сталина.
Там мы поселились и жили примерно три года. Это было счастливое время. Говорят, все счастливые семьи похожи. Возможно, это так. Но мне казалось, что наше счастье было особенным. Всегда находилось множество тем для разговоров, из которых становилось ясно, что чувствуем и мыслим мы совершенно одинаково. Впрочем, молчать друг с другом нам тоже было легко. При этом надо иметь в виду, что от внешнего мира мы находились в фактической изоляции. В Доме правительства изредка, правда, бывали родные Светланы и мои, но почти никогда — друзья. В кремлевской квартире, на «дальней даче» и в Зубалово мелькали лишь охранники и так называемая обслуга. Все праздники, как правило, отмечали вдвоем. Новогодние — в Зубалово, на полу у горящего камина. Рождение сына Иосифа еще более сблизило нас.
Возвращаясь в прошлое, вижу — ни одна тучка не омрачала тогда наших отношений. Вспоминаю свою большую приятельницу, актрису театра Вахтангова Цецилию Мансурову. Она говорила:
— Гриша, у каждого человека своя, ему лишь отпущенная доля радостей, равно как горестей и бед. Вопрос лишь в том, как по времени они между собой распределятся. Иными словами, как карта ляжет.
Если это так, то, похоже, свой лимит счастья я исчерпал почти полностью за годы жизни со Светланой. Это стало ясно в один из весенних дней 1947-го, хотя с утра никаких признаков бури я не почувствовал. Мы позавтракали вместе и разошлись каждый по своим делам. Вечером собирались в Большой театр на «Лебединое озеро». Но, видно, в этом балете есть что-то роковое… (Здесь Морозову, конечно, припомнился путч 1991-го года — тогда по всем телеканалам крутили «Лебединое» — Авт.) Вернувшись домой, я обнаружил записку. Жена сообщала, что поехала на «ближнюю дачу» и просила не ждать к обеду.
Вернулась она только к вечеру. Странная. Почему-то в отцовской шинели Генералиссимуса и фуражке, расцвеченной галунами. Без кровинки в лице. И тускло сказала: