Взять фамилию родного отца — неприемлемо. Но как хочется узнать человека, на которого так похож и голосом, и мимикой, и жестами, и умением заразительно смеяться… Каким был этот родной и неизвестный человек в непременной кепке, в толстой коже комиссарской куртки, которая должна была что-то защитить — или скрыть?
Желание понять отца оказалось настолько сильно, что когда друзья нелегально привезли из США биографию все еще опального в СССР Бухарина, написанную крупнейшим «бухариноведом», профессором Стивеном Коэном, сын решил ее перевести. В том не было бы ничего поразительного, если бы не такая «мелочь»: Юрий совсем не знал тогда английского языка, буквально — ни слова.
Сумасшедшую работу по переводу он не осилил бы никогда без помощи Евгения Гнедина10, выдающегося дипломата и публициста. По благородству и высоте духа рядом с Гнединым Юрий Ларин не мог поставить никого. В течение четырех лет перевод производился так: Юрий делал заготовку, «рыбу», раз в неделю приезжал Гнедин, блестяще владевший английским; правил, указывал на ошибки, исчезал и через семь дней появлялся вновь.
Эта работа приоткрыла облик отца, — его масштаб, его живой, искренний нрав. Показала, почему к Бухарину тянулась молодежь.
Но не все, что написал Коэн, хотелось узнавать. Американский исследователь отказался от романтического взгляда на «блистательную гвардию революции». Николай Бухарин не был демократом, не ставил под сомнение принцип однопартийности.
«У нас могут быть две партии: одна у власти, другая в тюрьме» — вопрос для него мог стоять только так. Как непроницателен, однако, оказался один из главнейших теоретиков большевизма! Оказалось, одна и та же партия может быть и у власти, и в тюрьме. И его личный пример это доказал!
Бухарин не был лично причастен к репрессиям, но Коэн не сомневается: и герой его книги ответствен за убийства сталинского режима. Его этический нигилизм вполне допускал взгляд на человека, как на средство достижения революционной цели.
«Этическую болтовню всерьез принимать абсолютно невозможно», — говаривал Бухарин.
Многих исследователей мучает загадка: почему арестованные большевики-оппозиционеры быстро «кололись» и возводили немыслимую клевету на самих себя? Почему еще до арестов выступали с яростной самокритикой?
Многие из них смерти не боялись. Страшились другого, для них более ужасного: раскола. И «правые» и «левые» уклонисты, и сталинисты и антисталинисты понимали: только единство партии может дать ей железную силу. И ради того готовы были пожертвовать и собственной жизнью.