Ферсман заведовал минералогическим кабинетом. Тысячи, десятки тысяч кристаллов прошли через его руки, в то время, как глаз ученого внимательно и детально их исследовал. Влюбленный в красоту самоцветов – алмазов, рубинов, сапфиров, шпинелей – Ферсман не жалел ни времени, ни сил, ни всей жизни, отданных любованию этими прекрасными как цветы произведениями земли и их изучению. Он знал возраст того или иного камня, – сотни миллионов лет, а то и больше, – и различал все виды самоцветов. Вместе в Плинием верил, что изумруд – это камень, который для знатока и любителя – «превыше всех благ земных» и красота которого «прекраснее благоухания весеннего цветка». Да только ли изумруд? Нет, и другие самоцветы полны были для него такого же очарования!..
И что же? Надо было, по Толстому, оторвать академика Ферсмана от этого увлечения камнями? Перевести его работу на что-нибудь более «полезное»? Иначе говоря: убить его душу?
Не думаю. Ведь он и полезного много сделал: все его важнейшие открытия в области минералогии использованы были с техническими целями. А главное, таких поэтов и «фанатиков науки», сравнительно, так мало, что нет никакой нужды укладывать их на прокрустово ложе толстовской теории «полезного знания». Пусть увлекаются, пусть горят и шумят. Авось, и нам станет веселее, и на нашу долю перепадет что-нибудь от этого горения и шума.
К счастью, такой именно точки зрения придерживалось и Советское правительство, поддерживавшее академика Ферсмана во всех его предприятиях и предоставившее ему все возможности для успешного развития его блестящей научной и популяризаторской деятельности. То же самое можно сказать и о гордости нашей земли – замечательных летчиках-космонавтах.
* * *
Надо также учесть, что Толстой, по-видимому, был мало осведомлен и недостаточно ясно представлял себе, как делается наука. Если бы он знал, сколько любви и самоотвержения вкладывает ученый в свое дело, может быть, он и отказался бы от своего скептического отношения к науке. В университетские лаборатории он не заглядывал. А ведь наука делается не только в больших городах и в великолепных университетских зданиях. Она делается, и с успехом делается, и в провинции, и среди дикой природы, где-нибудь в пустыне или в степи, а то так на задних дворах или около уборных, как рассказывает об этом хотя бы книга А. Поповского «Во имя человека» (М., 1948). В этой книге мы находим много ярких картин из жизни и деятельности знаменитого офтальмолога В. П. Филатова, прославленного хирурга А. В. Вишневского, изобретателя литогенетических лучей А. Г. Гурвича и известного паразитолога Е. Н. Павловского, а также замечательных учеников последнего – Причетниковой, Латышева и др. О настоящем, а тем более великом, ученом можно сказать, что у него нет личной жизни, что он весь, целиком, принадлежит избранной им научной дисциплине и что нет такой жертвы, которой он ей бы не принес. Он не доспит, не доест, он отказывается от отдыха, он пустит в дело свои деньги, когда не хватает денег казенных или общественных, он заразит себя разными болезнями, чтобы испытать тот или иной способ лечения на себе самом, он откажется от кафедры в столице, чтобы сохранить за собой возможность продолжения научной работы в самых суровых условиях где-нибудь в Средней Азии, он и близких своих не пожалеет, веря, что и для них –