в Петрограде, защищавший право частного владения на землю… право, отвергавшееся учением Л. Н. Толстого? Потому что собственность тесно сливается с личностью собственника, и их трудно «расклеить», так что приходится, в случае нужды, только «раздирать».
Спрашивается: как долго длился бы этот процесс всеобщего добровольного отказа от крупной, нетрудовой собственности? Века? И рабочий, и крестьянский класс должен был бы дожидаться?
А к тому прибавьте, что ни Толстой, ни «толстовцы» по существу и не ждали, что такой момент наступит: не в нем было дело, дело было в работе нравственного совершенствования и в том, чтобы те, кто владели собственностью, сознавали бы свой «грех» и стремились от него избавиться, подвигаясь, по мере сил, к «бесконечному идеалу».
Немощь!
Революционеры заражаться подобной немощью отнюдь не собирались.
* * *
«Чернышевский видел тесную связь между философией и политикой, – говорит Плоткин в той же, только что цитировавшейся книге. – Он указывает на то, что Гоббс был абсолютист, Локк – виг, Мильтон – республиканец, Монтескье – либерал в английском вкусе, Руссо – революционный демократ, Бентам – просто демократ. Даже те мыслители, которые занимались абстрактной теорией, так или иначе проникнуты духом определенных политических направлений. Все великие философские учения для Чернышевского одновременно и политические учения».
Не знаю, как характеризовать политический уклон Л. Н. Толстого: это был одновременно и анархизм, и религиозный консерватизм. Но у последователей Толстого политические тенденции определенно чувствовались, причем тенденции эти были неодинаковы. Кристаллизация определилась особенно ясно, когда разразилась революция в октябре 1917 года. Классовое происхождение «толстовцев» сказывалось определенно в их политических симпатиях и антипатиях. Рабочие и крестьяне, по большей части, преисполнились сочувствием к новой власти. К ним примкнули и «интеллигентные пролетарии» типа И. М. Трегубова. Бывшие помещики или люди, достигшие положения и популярности при старой власти, настроились, как я уже говорил, довольно оппозиционно к перевороту и к новым порядкам. И те, и другие, может быть, не сознавали своей «заинтересованности» в отношении к революционной власти, но «заинтересованность» эта определенно давала себя знать.
«Толстовство», конечно, было очень радикально в своих политических принципах и, вместе с кропоткинством и бакунизмом, составляло определенную ветвь в русском анархизме. Но, поскольку, в отличие от кропоткинства и бакунизма, оно проповедовало «неделание», под сенью его оказывалось местечко и для представителей политического консерватизма. Полной ясности в этом отношении в «толстовстве», во всяком случае, не было. Ни один «толстовец» не мог смело и убежденно сказать, что социализм, как политическая система, лучше конституционной монархии… Словом, желая спастись от политики, «толстовство» все-таки от нее не спаслось. Лучшие из «толстовцев» искренно были убеждены, что они при любом политическом режиме, в любом государстве будут пасынками. Но, хотя бы даже это было и так, они забывали, что