а что дело –
в огромных народных массах, в том, что даст этим массам революция, выведет ли она их из прежнего, беспримерно тяжелого, бедственного состояния и поставит ли в положение действительно свободных и полноправных граждан великой республики, – в то положение, каким все народы СССР пользуются сегодня.
* * *
«Недостоверный» Тенеромо (И. Б. Фейнерман) записал в своей книжке воспоминаний о Л. Н. Толстом звучащие довольно «достоверно» слова Льва Николаевича о том, как его «всегда поражало» отсутствие в революционном движении «ноты любви к тем самым угнетенным, за которых движение это так громко ратует».
Слова эти сначала кажутся нам парадоксом, но потом мы начинаем лучше понимать, что, собственно, хотел сказать Толстой, когда встречаемся дальше с такими его рассуждениями:
«Вся жизненность революционного движения, весь этот фейерверк кипучей агитации и страстных речей диктуется только жгучим чувством ненависти к угнетателям, и на всем движении поэтому лежит отпечаток желчности и кусливого сарказма, навевающего угрюмый мрак на душу последователя. Душа выходит лишенной самых дорогих и ценных сторон ее. В ней пропадает нежная мягкость, чуткость к страданиям другого, нет желания близкого, радостного общения с теми простыми и обездоленными людьми, за которых идешь даже на муки смерти. Да, это ничего не значит, можно идти на мученическую смерть и все-таки не любить того, за кого муки принимаешь, потому что душа полна ненависти к угнетателю и вся горит жаждой борьбы только с ним»>126.
Рассуждение это сразу поражает нас своей верностью. Да, общее настроение «толстовца» и настроение революционера, конечно, не похожи друг на друга. Не хотелось и Льву Николаевичу променять настроение «нежной мягкости» и «желания близкого, радостного общения с обездоленными» на действительно свойственное, по крайне мере, хоть некоторым деятелям революции настроение с «отпечатком желчности и кусливого сарказма». Но ведь тут не мешало бы принять во внимание еще и настроение самих обездоленных, т. е. тех жестоко эксплуатируемых и живущих в непроглядной нужде рабочих и крестьян, во имя освобождения которых от гнета возникло как революционное движение, так, может быть, и «толстовство». Каково же, в самом деле, их настроение: такое же светлое и любвеобильное, как у «толстовцев», или столь же озлобленное, как у революционеров? И если скорее озлобленное, чем безмятежно-любвеобильное, то что одно могло бы изменить это настроение? Ясно, что не «любовные» речи «толстовцев» (особенно сохраняющих за собой свое привилегированное положение), а только